Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2022
Азнаурян Ованес Грачикович — прозаик. Родился в 1974 году. Окончил факультет истории и основ права Ереванского пединститута, пятнадцать лет преподавал историю в школе. Печатался в «Литературной Армении», «Неве», «Дружбе народов», «Октябре» и других литературных журналах. Автор сборников повестей и рассказов «Симфония одиночества» (Ереван, 2010) и «Симфония ожидания» (Ереван, 2014), др. Живёт в Ереване.
Предыдущая публикация в «ДН» — роман «В ожидании весны» (2019, № 4).
На вершине горы был лишь кусок белого льда, над ним маленькое облако молча разматывало нити небесной пелены.
Грант Матевосян, «Буйволица»
* * *
Дождь продолжал идти, и вдруг где-то очень близко за ржавыми стенами мёртвого вертолёта Илюшин услышал шаги и голоса. Голоса были молодые — мужской и женский. Илюшин включил фонарик, спрятал крючок, нитки и крикнул на английском:
— Эй, кто там? Заходите в вертолёт!
Судя по форме, это оказались, как и он сам, миротворцы, оба в чине сержантов — девушка и парень. Весёлые, улыбающиеся, с каплями дождя на щеках.
— А мы и не догадывались, что можно зайти в вертолёт, — сказал парень, отдав честь старшему по званию Илюшину. — Мы относительно недавно в этих краях.
— Можно, — подтвердил Павел Сергеевич, пожав парную руку, несколько театрально кивнул девушке. — Вертолёт этот сбили давно, в 2020-м.
— Знала бы, что тут постоянные дожди, ни за что бы не приехала! — рассмеялась девушка, садясь на железный выступ под слепым иллюминатором и вытирая лицо бумажным платком.
— Теперь везде дожди… Откуда вы? — поинтересовался Илюшин.
— Я из Италии, Рим. Бывали у нас?
— Только по книжкам.
Девушку звали Летиция Феличчи, она была огненно-рыжая, деловая, и ей, как и парню, оказавшемуся шведом, тридцать лет. Парня звали Лукас Улссон.
Летиция рассказала, что жила в Риме вместе с родителями на via Francesco Maria Torrigio, в районе Battistini. Когда они умерли от Covid-19, стала путешествовать. Ну, а потом записалась в миротворцы, и её прикомандировали сюда, в Араратскую долину. Когда-то собиралась стать искусствоведом, но не окончила, понятно, образование, да и все музеи позакрывали, и делать стало нечего.
— Здесь я буду изучать древние цивилизации. Командование считает, что нужно восстанавливать память.
— Это программа такая?
— Да. Называется Return of memory. И начать я решила отсюда. Говорят, здесь когда-то был Всемирный потоп. И всё началось.
— Не исключено, — улыбнулся Илюшин. — Во всяком случае, я здесь по той же причине. Может, опять получится писать. Я писатель. Был. Давно. Знаете, из русских писателей некоторые здесь обрели второе дыхание.
— Так вы писатель? — рассмеялась Летиция. — Любите подглядывать и записывать?
— Любой писатель в той или иной степени вуайерист. Он заточен подглядывать, подсматривать, подслушивать, подмечать — это, собственно, его хлеб. Писатель — вуайерист и, конечно, эксгибиционист (особенно в модерне и постмодерне). Да ведь и читатель подглядывает за жизнью, чувствами совершенно чужих ему людей… Здесь я прохожу по программе Everyone can be helpful!1
Летиция улыбнулась.
Начали обмениваться новостями. Что-то Павел Сергеевич знал, а чего-то — нет. Каких-то новостей не знали и Летиция с Лукасом. Например, что в городе всё ещё много невакцинированного местного населения, что протестов против вакцинирования, правда, нет, но и сопротивляемость чувствуется определённая. Впрочем, он, Илюшин рад, что нет протестов, лучше тихое сопротивление.
— Маленькие протесты, митинги не страшны, — убеждал молодой Лукас. — Они ни к чему не приведут. Вон, на Апеннинах уже почти все протесты закончились.
— Я вам могу сказать, чем закончатся митинги протеста, если они начнутся в полную силу тут, — возразил Илюшин.
— И?
— Концентрационными лагерями и резервациями. Как, впрочем, и в том регионе, который вы упомянули. И называть это будут «Зонами карантина».
Илюшин рассказал ещё, что сюда, в Араратскую долину, топливо завозят весьма и весьма нерегулярно. Что время от времени приходится ездить в город за всякими нужными в быту мелочами. Что местное население охотно меняет своё барахло, оставшееся с прошлых времён, на миротворческий яичный порошок, сою, галеты и тому подобное.
Дождь всё не хотел затихать, и когда начало темнеть, Илюшин предложил развести костёр прямо в вертолёте: не возвращаться же под таким ливнем на базу. Притащили ветки огромного тополя, поваленного неподалёку ветрами и дождями. Летиция и Лукас выложили дневной «миротворческий» паёк, и тогда Павел Сергеевич гордо достал из рюкзака флягу с коньяком.
— Откуда коньяк?! — удивился Лукас.
— Мне наш капитан привёз, англичанин, — ответил Илюшин. — Из города. Говорит, в городе таки кое-где ещё можно найти настоящий старый коньяк. А ещё у меня сегодня день рождения. Ну что, выпьем?
Стали отмечать день рождения Павла. Он поднимал шутливые тосты, делал вид, что по-стариковски брюзжит, что-то рассказывал, и ему нравилось видеть, как весело Летиции из Рима и Лукасу из Гётеборга.
— Знаете, что раздражало меня в Москве в последнее время больше всего?
— Очень хотелось бы знать! — смеялась чуть захмелевшая Летиция.
— А вот послушайте! Я не видел девушек на каблуках! Никого! Не говорю о высоких шпильках. Ну, хоть на маленьком. Так ведь нет! Разучились носить туфли на каблуке… Что-то, значит, кончилось! Причём, судя по всему, навсегда. И это печально. Знаете, Летиция, каблук в современном виде придумал ещё вам величайший изобретатель и художник Леонардо да Винчи, но, к сожалению, его изобретение вошло в моду лишь в семнадцатом веке. Полагаю, мода эта и закончилась в нашем веке, в двадцать первом. Вот так. Этот умник Леонардо математически доказал, почему женщинам необходимы каблуки — где-то пять-шесть сантиметров. Для центра тяжести. Если поднять пятки, то центр тяжести у женщин как раз и придётся на ствол позвоночника. Если без, то центр этот сместится либо вперёд, либо назад — за счёт того, чего у кого больше. Леонардо писал: «Тогда походка у дамы становится похожей на утиную, вперевалочку…» Такие дела.
— Каблуки — это жутко неудобно! — возразила Летиция. — Я, помню, надела однажды. Давно очень…
— Да, конечно. — Павел сделал грустное лицо, отчего Летиция и Лукас прыснули со смеху. — Но всё же… Что-то ведь всё же кончилось. Да? Если так пойдёт, то скоро исчезнут веера, вуали, шпаги. Печально… Смейтесь-смейтесь! Но как же без вееров и шпаг?
* * *
Старшему лейтенанту Павлу Сергеевичу Илюшину исполнилось осенью 2029-го пятьдесят пять лет. Он был историк по образованию, и воинский чин получил только потому, что его давали всем, кто заканчивал вуз старого образца. Павел был худощав, высок, с бородой (командование разрешало), и форму носил, как и все здесь, военную, с нашивкой-эмблемой ООН на правом рукаве. Попал он в эту страну, о которой раньше только читал, от безысходности последних лет — записался в миротворческие силы и сбежал из родной Москвы, где оставаться ему больше не имело смысла: не выходили журналы, не печатались книги, умерли те, кто был близок, уехали те, кто так и не стал близким или вдруг стал неблизким… Как он прожил последние десять лет, теперь уже и не помнил. Всё, казалось, было затянуто толстым слоем тумана, и память ничего существенного не сохранила. После двадцатого года — сплошной провал. Он лишь помнил, что как-то наступил период, когда он повсюду находил игральные карты. Идёт и вдруг увидит под деревом, или рядом с урной — десятку треф или шестерку пик, а то и вовсе попадались валеты, дамы и короли. Что это означало, Павел не мог объяснить. Наверное, это ничего не означало, только карты почему-то врезались в память. И ещё то, как он бродил по Москве и не узнавал людей. Все казались какими-то чужими. Изменилось даже выражение глаз, словно ходишь среди инопланетян, и от этого Илюшин погружался в ещё большую депрессию. «Осенняя хандра», — думал он каждую осень. И сам же удивлялся: вот оно как! Уже осенняя! А я ещё не сбежал от летней хандры, как не успел сбежать от весенней, не говоря уже о том, что, кажется, застрял в хандре зимней, прошлогодней… Так и жил он эти девять лет — от хандры к хандре. Когда же, наконец, понял, что никому не нужен ВООБЩЕ, он сбежал. Сюда, в миротворцы, старшим лейтенантом. Другого выбора не было.
Самая большая иллюзия заключается в уверенности, что у человека есть свобода выбора, думал Павел. Тогда как свобода выбора — всегда вопрос приоритетов. То есть выбор лишь в том, от чего ты способен отказаться ради чего-то. Но, слушайте, разве это — свобода? Это же ловушка! Человек всегда в ловушке. Свобода может быть лишь в равноценности выбора, правильно? А так почти никогда не бывает. Всегда что-то случается, и ты выбираешь не в свою пользу. Это постепенно убивает в тебе что-то очень важное, дорогое, драгоценное. Может, поэтому Павел и не писал ничего уже столько лет. А ведь был когда-то хорошим и даже известным писателем. Невозможно писать, когда очень плохо, думал он. Невозможно писать, когда очень хорошо (впрочем, хорошо и не было). Невозможно писать, когда тревожно. Писать можно только тогда, когда стабильно средне. Даже если плохо, но чтоб рутинно и обыденно, день за днём (человек — существо, которое ко всему может приспособиться, привыкнуть, может, потому и выжил). Чтоб была Белая дача, или глушь Саратов, или Домик в горах. А не это постоянное ожидание глобальной катастрофы (ещё большей, которая и случилась таки). Он так и говорил Вене Дорошину, ещё до Первой Пандемии, незадолго до того, как того поместили в наркодиспансер: «По-моему, в мире что-то нехорошее назревает. Конкретно что, не знаю, но носом своим чую: явно что-то плохое. Куда-то мир несётся, но куда — не могу понять. А когда узнаем (узнаем обязательно), что именно происходит и куда несёмся, будет поздно. Как всегда. Что-то глобальное, крупное. Неприятное ощущение какое-то от всего этого. Как металлический привкус крови во рту».
Накаркал, в общем.
Так вот, думал Павел, в дни потрясений могут писаться только стихи, дневники да публицистика. Поэтам всегда везло больше, даже если их убивали. Прозаикам же вечно приходилось пыхтеть. И потом, думал он, кому писать? Для кого? Это как с музыкой. Музыка не должна улетать вверх, к Небесам. Там она никому не нужна (Бог и без того знает всю нашу музыку). В Небесах она теряется, распыляясь аэрозолем мельчайших частиц в бесконечности разряженного Космоса. Музыка с Небес должна спускаться на Землю, освещать и согревать, как прометеев огонь. То есть музыка должна быть нисходящей, а не восходящей. Ведь с Небес орошается Земля: без дождя земля погибает (кстати, десять предложений текста не заменят десяти тактов музыки). Значит, писать нужно людям и для людей. Но кто сейчас что-нибудь читает? Раньше хоть читали Интернет. А теперь? Теперь и Интернета нет. В своё время мозг молодого поколения убили именно короткие видеоролики. И теперь имеем то, что имеем. Тем более что время в последние сорок лет слишком стремительно неслось, и люди, скажем, родившиеся после двухтысячного года, представляют и знают 90-е и вообще двадцатый век так же, как люди старшего поколения — времена строительства пирамид Хеопса (то есть никак, то есть ничего). А всё потому, что всё очень быстро поменялось, и образование, как всегда, тащилось в хвосте. Дело не в том, что лошадь была транспортным средством с начала четвёртого тысячелетия до нашей эры, и лишь в двадцатом веке нашей появились автомобили, самолёты, ракеты… Дело в том, что если что и узнавало молодое поколение, так исключительно из Интернета. Но стоило Всемирной сети исчезнуть, как наступил полный коллапс мозга (книг-то никто не читал уже давно).
* * *
Летиция вскоре уснула, разморённая коньяком и дымом костра, а Павел и Лукас остались пока сидеть. Лукас рассказал, что мама его умерла тоже в первый год Первой Пандемии, и опять настроился слушать — Павел очень интересно рассказывает.
— Спасибо, Лукас… Всё это память. Когда что любишь, всегда помнишь. Как сказала Летиция, Return of memory. Всё-таки это важно. Только я одного не могу понять. Почему всегда нужно выбирать между прошлым и настоящим, идти назад или топтаться на месте. Может, надо было выбрать будущее, попытаться идти вперёд? Что-то меня задерживает, тормозит. Я как будто пропал в своём прошлом. Что-то и потерял. Может, я постарел?.. Любите вы Летицию?
— Не знаю, — улыбнулся Лукас. — Нам весело вместе. Говорят, в наши дни любовь — это роскошь. Да и командование не одобряет. Любовь — это привязанность. Так ведь? Кто может теперь себе позволить привязаться к кому-то или к чему-то? Ну, полюблю я её, а её возьмут и переведут через месяц на другую базу, куда-нибудь в устье Янцзы. И что? — И вдруг воодушевлённо, почти по-детски так выдал: — Весь наш теперешний новый мир — похож на какую-то революцию. Вы не находите? Меняется всё, и это хорошо! Старое стирается. Всё новое вокруг! Сплошной белый лист!
— Один армянский писатель, друг одного русского писателя1, когда-то назвал это «Перед белым листом бумаги». Белый лист бумаги — это всегда страшно… Это обязывает.
Павел не нашёлся, что бы сказать ещё, хоть и вспомнил, как его друг, поэт Дорошин, выдал однажды: «Все революции — как плохой секс». Павел пришёл тогда в восторг: «Как же это верно сказано!» Ведь всегда сначала кричат: «Свобода, равенство, братство!» — а потом всё равно используют механизм врача-изобретателя Жозефа Гильотена, ну, и какой-то женераль станет Первым консулом да ещё, чего доброго, водрузит себе на голову императорскую корону, и тогда Бетховен зачеркнёт посвящение на «Героической симфонии»2. Даже если не учитывать всегдашний принцип Истории (принцип маятника), всё равно всякая революция — как плохой секс. И заканчивается она обычно фразой: «Караул устал!»3 Павел Илюшин не верил в революции. Революция приемлема только в культуре, был уверен он: в науке, искусстве, литературе: ну там — импрессионисты, Джойс, «Битлз»… В остальном же он признавал только реформы и законодательные акты (англичане-то умные всегда были: у них была только одна революция с одной реставрацией). И он подумал теперь: каким бы Камилем Демуленом ты ни был, твой же соратник и друг Робеспьер всё равно пошлёт тебя к изобретению мосье Гильотена. Но, не веря в революцию, он верил в Свободу, Равенство и Братство. Ни одна революция, к сожалению, не сумела их установить. Нет, он не то чтобы консерватор. Но он всегда с опаской относился к диктатуре пролетариата. Потому что утром всё равно похмелье. И расстрелы. Он не любил революции. И не верил революционерам. Хотя с романтической нежностью относился к тем, кто верит. Кажется, Камиль Демулен был неплохим парнем, да и бедный полковник Павел Иванович Пестель тоже… Романтики. Как и он когда-то…
Они решили поспать, а утром уже подумать, как вернуться на базу. Тихо догорал костёр. По железным стенам Ми-24 по-прежнему барабанил дождь, вдалеке слышались раскаты грома, и чёрные круги иллюминаторов периодически освещались огромными вспышками молний.
Осень 2029 года в Араратской долине подходила к концу. Здесь всё время, уже несколько лет, шёл дождь, то усиливаясь, то затихая, и казалось, долину эту, площадью ни много ни мало в шесть тысяч шестьсот квадратных километров, вот-вот окончательно затопит. Но стоило дождю чуть-чуть поутихнуть, как вода быстро уходила под землю, стремясь, видимо, соединиться с артезианскими реками, с которыми она, впрочем, никак соединяться не могла. И тогда появлялись здесь островки и полуостровки, и ходить человеку и бегать всякому зверью становилось вполне возможно. В Араратской долине вода всегда уходила под землю, и куда она девалась, никто не знал. Долину делила на две части довольно широкая река, бурная, совершенно безудержная в горах, но спокойная здесь, и она тоже нисколько за это время не поднималась и никогда не выходила из берегов. Говорят, что и приезжие специалисты миротворческих сил ООН этот факт объяснить не могли. И только смотрели, как идёт непрекращающийся дождь, то усиливаясь, то затихая, и как меняется всё вокруг.
Всё поменялось в мире. Прошла цепь маленьких региональных войн, потом случилась Первая пандемия, потом случилась Большая война, а потом всё и обрушилось: параллельно с Большой войной снова вспыхнули войны маленькие, региональные, и тогда на Земле наступил настоящий ад. Убийства, беззакония и бесчинства утвердились по всему миру, и правительства стран добровольно сложили с себя полномочия. Исчезли государства, стёрлись границы, и теперь функцию единого на всей Земле координатора с помощью миротворческих военных сил выполняла ООН, к которой присоединили на всякий случай ВОЗ. С тех пор и стало принято не называть в отчётах страны, а лишь упоминать географические названия регионов.
Когда-то учёные думали: единственное, что может произойти катастрофического, — это взрыв старушки Бетельгейзе2, который в принципе и не мог навредить Земле, даже указывали точное время — март-апрель 2022 года, когда свет от взрыва долетит до нас. Но звезда эта всех обманула и стала опять набирать яркость к концу 2021 года, а значит, не захотела умирать, взрываться, превращаться в сверхновую. Астрономы, утверждающие, что взрыв Бетельгейзе всё равно скоро произойдёт, теперь уже уточняли, что они, мол, под «скоро» подразумевали нечто астрономическое (где-то 100—200 тысяч лет), что, конечно, для Вселенной всего лишь секунда, и минута для нашей галактики Млечный Путь. Короче говоря, вместо взрыва сверхновой или хотя бы непонятно откуда появившегося астероида (прилёта огромного астероида тоже, кстати, ожидали), случилась Большая война. Из-за глобального же потепления и резкого изменения климата по причине взрывов множества крылатых ракет, частых землетрясений и вулканов вылезли спавшие миллионы лет в регионах вечной мерзлоты неизвестные до этих пор вирусы, и тогда началась Вторая Пандемия… Народы сдвинулись в поисках лучших мест, оставляя свои дома. Те, что жили в горах, были уверены: безопаснее всего в низинах, у берегов рек и морей. Живущие же на берегах океанов считали безопасным местом именно горы: ведь туда не доберутся многометровые, сносящие всё на своём пути цунами, в горах, мол, не страшен потоп (который, кстати, тоже почему-то ожидали). Кто был прав, определить весьма затруднительно: в новом мире плохо стало везде.
В новом мире остались простые люди, которых контролировали миротворцы, а миротворцев контролировали Спецслужбы. Спецслужбы — элитные подразделения — выполняли функцию так называемой внутренней полиции, то есть инспектировали военные базы миротворцев. Никто не любил Спецслужбы: ни немцы, ни итальянцы, ни русские, ни американцы, ни китайцы — никто. Спецслужбы подчинялись непосредственно Генеральному секретарю ООН, имя которого было засекречено в целях безопасности. В спецподразделении этом могли служить всё те же немцы, итальянцы, русские, американцы, китайцы после соответствующей, конечно, подготовки. Как уже сказано, сами миротворцы их не любили — однако терпели. Что они могли поделать? Всё на Земле смешалось. И ничего не было уже как прежде. И ничего не будет как прежде, был уверен Павел.
* * *
Павел заснул быстро. Спал глубоко, крепко, дышал ровно. Но потом во сне почувствовал какое-то сладко-странное ощущение и, поняв, что видит сон, резко проснулся. С некоторых пор он боялся видеть сны. Открыв глаза, он засмущался было спросонья своего возбуждения, но смущение сразу же сменилось чем-то иным, когда он ощутил на себе крепкую и холодную руку Летиции, ловко задвигавшуюся вверх и вниз, а потом и — её горячий и очень мокрый рот.
— Вы что?.. — лишь вздохнул он.
— Stai zitto!! Lucas sta dormendo!3
Потом Летиция легла рядом с Павлом.
— И что мы будем с этим делать? — прошептал он.
— Ничего, — ответила она. — Будем спать.
В тот день, то есть в день своего рождения, Павел выехал со своей военной базы, расположенной на северо-западе бывшего села Лусарат в Араратской долине, прокатиться на велосипеде перед ужином. Велосипед у него был марки Kettler, знаменитой немецкой компании, упразднённой ещё десять лет назад, продукцию которой и завезли сюда в огромном количестве немцы же. В этой местности велосипеды эти оказались малопригодными, но зато их можно было приобрести почти дпром, а у Павла денег не было, впрочем, как и у многих тут.
Павел выехал с базы на своём Kettler’e (у которого, кстати, отличный дирэйлер4), но не успел отъехать на каких-то жалких два километра, как дождь опять полил с прежней силой, и ничего не оставалось, как направить велосипед к заброшенному неподалёку вертолёту и скрыться во чреве его, подобно Ионе — в ките. «Как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи», — вспомнил он апостола Матфея и невольно усмехнулся. Всё же где ты похоронен был, апостол? — подумал он. Во всяком случае, наверняка какие-то мощи твои есть на Иссык-Куле. Когда-то вычитал, что в так называемом Каталонском атласе, созданном в четырнадцатом веке Авраамом Крескесом, придворным мастером картографии, было указано это озеро и под ним написано: «Место, которое называется Иссиколь. В этом месте монастырь братьев-армян, в котором есть, говорят, тело святого Матфея, Апостола и Евангелиста».
В корпусе геликоптера было темно, пахло сыростью и ржавчиной. Павел зажёг фонарь, огляделся и, поставив в угол автомат, сел. Вертолёт этот — старый «крокодил» Ми-24 — сбитый 9 ноября 2020-го года, девять лет назад, лежал, никому не нужный, недалеко от села Лусарат. В тот день вообще-то было сбито два вертолёта. Другой — в тридцати минутах езды отсюда, у бывшего Ерасхавана. В СМИ тогда написали лишь о том вертолёте, а об этом, лусаратском, как-то промолчали. И если второй очень быстро погрузили на огромный тягач и убрали с глаз долой (и на месте падения его в кратчайшие сроки был поставлен памятник погибшим лётчикам), то эта машина так и осталась лежать на боку у села, искорёженная и обгоревшая. Военные только поспешили разобрать и унести всё, что представляло хоть какую-то ценность, и сбитый «крокодил» стал своеобразным памятником самому себе: ведь производство этих вертолётов прекратилось, больше не существовало пилотируемых воздушных машин. Теперь одни беспилотники.
Павел сел поближе к разбитому иллюминатору, откуда пробивался хоть какой-то свет, выключил фонарик, достал из рюкзака крючок, клубок ниток и принялся вязать свои всегдашние фенечки. И в который раз за последние полгода подумал: всё, что могло умереть, стало умирать с двадцатого года, всё, что случиться могло, стало случаться с восемнадцатого и случилось в девятнадцатом. И это оказалось таким же необратимым, как смерть гигантской звезды Бетельгейзе.
Дождь продолжал идти. Тогда-то где-то очень близко, за ржавой обшивкой мёртвого вертолёта, Павел и услышал голоса. Голоса были молодые — мужской и женский. Он включил фонарик, спрятал крючок, нитки и крикнул на английском:
— Эй, кто там? Заходите!
* * *
Когда утром проснулись, было уже светло. Дождь поутих, хотя не перестал совсем. Павлу очень хотелось кофе, но приготовить его в чреве старого вертолёта не было никакой возможности. Конечно, миротворцам выдавали синтетический кофе, который вполне заменял настоящий и по запаху, и по вкусу, однако чувствовалось, что с кофе этим что-то всё же не то. У многих от него потом случалась диарея.
Лукас собрал свой рюкзак, потом стал собирать рюкзак Летиции.
— Вы слышали о жителях села Luminoso? Забыла, как на местном… — спросила Летиция Павла.
— Лусарат — так на местном называется. Оно недалеко отсюда. Да, конечно, все о них знают. Это старик, старуха и маленький мальчик. Каждый день они поднимаются на холм и смотрят вдаль.
— Они высматривают Ковчег? — улыбнулась Летиция.
— Кто их знает…
— Я хочу в Luminoso, — объявила Летиция. — Хочу познакомиться со стариком, его старухой и их внуком.
— Мы разве не возвращаемся на базу? — подошел к ним Лукас.
— Я пойду в Luminoso. А вы оба возвращайтесь на базу.
— Я не могу вернуться один, понимаешь? — Лукас был недоволен. — Вместе ушли, вместе и вернёмся!
— Я пойду в Luminoso, — упрямо повторила Летиция. — И ты мне не указчик. Я сама буду решать, что мне делать. И я не подчиняюсь общему распорядку военной базы! У меня другая программа.
— Ты думаешь, я не видел, как ты сосала у него? Я не спал! Я видел! — прошипел Лукас, резко повернулся и вышел из вертолёта. Летиция и Павел услышали, как он зашагал прочь, хлюпающие по лужам его шаги вскоре затихли. Воцарилась какая-то странная тишина, и только слышно было, как дождь барабанит мелкой дробью по металлической обшивке вертолёта.
— И что мы будем с этим делать? — задал Павел свой ночной вопрос.
Летиция пожала плечами:
— Ничего. Почему ты ко всему относишься с такой серьёзностью? Лично я пойду в Luminoso. А ты?
— Пожалуй, я тоже. Мне ведь тоже необязательно возвращаться на базу. Пошли? — Он вскинул на плечо рюкзак.
— Нет так скоро, — остановила, улыбнувшись, Летиция.
— В смысле?
— Я б хотела ещё немного полежать… С тобой…
Павел поцеловал её. Потом поцеловал ещё. А потом шум дождя, упрямо барабанившего в обшивку, стал вовсе не слышен, и раскаты грома стали казаться очень далёкими, а потом всё заглушил грохот сердца, потом было чувство, будто оно перестало биться, потом — что из него выливается жизнь и он умирает, а потом…
— Знаешь… — сказал Павел, когда дождь опять стал слышен. Они лежали голые под плащ-палаткой. — Далеко-далеко, в созвездии Ориона, в нашей галактике находится звезда Бетельгейзе — одна из крупнейших среди известных астрономам звёзд. Если б её поместили на место Солнца, то она достигала бы орбиты Юпитера. Название происходит от транслитерации на латинский язык арабского «рука Близнеца», или «подмышка Близнеца»: ведь в арабской астрономии Орион иногда назывался Близнецами, что, конечно, не надо путать с современным созвездием Близнецы. На хинди звезда эта зовётся Ардра, на санскрите — Баху (Рука), Башн — на персидском (это тоже значит Рука), на коптском — Клария (то есть «нарукавник»). Так вот, Бетельгейзе — новая звезда. Когда она родилась, на Земле уже вымерли динозавры и скоро должны были появиться далёкие предки человека. Но она очень быстро постарела. Никто не знает, почему это случилось. В первом веке до нашей эры китайский писатель, историк и астроном Сыма Цянь описывает Бетельгейзе как типичную жёлтую звезду, тогда как Птолемей во втором веке уже нашей эры отмечает, что звезда эта имеет красноватый оттенок. То есть звезда Бетельгейзе состарилась в период между Сыма Цянем и Птолемеем, прямо «на наших глазах»! Вот почему человеку так не терпится увидеть смерть этой старушки. В октябре 2019 года она начала гаснуть и в декабре потеряла до тридцати процентов своей яркости! Вот все и подумали, что уже скоро, уже близко Смерть, однако оказалось, что Бетельгейзе лишь «выдохнула» огромное облако газа, которое заслонило ее на время. И в конце 2021-го она снова стала набирать яркость, всех обманув. Но она всё равно умрёт. Умирают не только люди, но и планеты, звёзды, галактики… Умрёт когда-нибудь и наша Вселенная. Так что Бетельгейзе где-то через сто тысяч лет взорвётся и превратится в сверхновую звезду. Знаешь, что будет тогда? Бетельгейзе в течение нескольких недель по яркости сравняется с полной Луной, так что предметы на нашей Земле даже начнут отбрасывать тени ночью. Она будет видна в дневное время. И так будет три месяца. Потом Бетельгейзе начнёт постепенно угасать, оставляя быстро растущий туманный остаток, который уже через три года вернётся на текущую яркость звезды. Уже через шесть лет на месте Бетельгейзе ничего не будет видно… Тебе неинтересно то, что я рассказываю?
Летиция ничего не ответила. А потом:
— Я смотрела на твоё лицо после секса…
— Что?
Она погладила его по щеке.
— Оно становится абсолютно спокойным, уходят озабоченность и напряжённость… Оно разглаживается, ты начинаешь курить, глядя в потолок, и, я уверена, в этот момент ты ничего не видишь вокруг, кроме написанных или ненаписанных тобой историй . Это очень классный момент. Это возбуждает — когда понимаешь, что может твориться в твоей голове.
— Уже давно не вижу ничего такого. Я бывший писатель. Помнишь?
— И что? Это и есть твоя жизнь теперь?
— Ты о чём? — удивился Павел.
— Это и есть твоя жизнь? Пить старый коньяк с капитаном Джоном Кларком, бродить одному по Араратской долине, делать секс с молоденькими рыжими итальянками-sergenti, грезить о прошлом и переживать из-за далёкой звезды?
— Кажется, да…
— Тогда ты дурак, Паолино.
— Спасибо тебе! — рассмеялся Павел и вдруг подумал: «Странный был этот год. Почему-то под конец подарил тебе рыжую итальянку. Для чего? И что это означает? Что ещё случится в году этом самом 2029-м от Рождества Христова?»
Павел Илюшин этого не знал.
Тут, на военной базе, он подсел на астрономию. Причём, поскольку Интернета уже не существовало, он вычитывал всё из книг и журналов, которые ему привозил из города Джон. Капитан Джон Кларк (англичанин, бывший сотрудник британской МИ-6) часто ездил в город по своим важным делам и всегда привозил что-то сослуживцам. Павлу, например, — книги из библиотек, теперь никому не нужных, и закрытых, и хороший армянский коньяк. Зачем Павлу понадобилась астрономия, он и сам не знал. Но она ему была нужна. Большие величины и мелкие частицы, видимо, успокаивали. Примиряли и смиряли. В них угадывалась некая закономерность. Упорядоченность. И размышления о них оказывали такое же умиротворяющее воздействие, как и вязание крючком (этому его научила мама, лет, наверное, в десять, теперь уже и не вспомнишь, с чего вдруг).
Раньше Илюшин считал, что его не интересует то, что находится за пределами планеты Земля. На фиг всё, в смысле. Потом подумал, что нет, всё же, если какая-то из планет хоть чуточку изменит свою орбиту, это будет катастрофой для Земли, и отредактировал мысль: «Меня не интересует всё то, что за пределами нашей Солнечной системы». Подумал-подумал и решил, что если какая-то звёздочка из нашей галактики «лопнет», то это так или иначе повлияет на нас. И снова отредактировал мысль: «Меня не интересует всё то, что находится за пределами нашей Галактики Млечный путь. Никакие там Андромеды и даже UDFj-39546284». Потому что если там что-то и навербнётся, как выражался писатель, а он верил, что всё внутри нашей Вселенной взаимосвязано, то пока последствия дойдут до «района» нашей планеты, не только нас не будет, но и наших далёких будущих потомков, а то и планеты нашей не будет, да и всей Солнечной системы, быть может. Короче, тут у нас, на Земле, проблем и дел куча. Куда уж думать о других звёздах, галактиках. На фиг! Но теперь Илюшин думал иначе.
Астрономия, думал он, — единственная наука, которая смотрит исключительно назад, астрономия — наука о прошлом. Где-то он вычитал, что, просиживая штаны в Калифорнийском Институте технологий, учёные увидели вдруг в телескоп, что в созвездии Персея вспыхнула сверхновая. Астрономы были в восторге! Назвали звезду как-то непонятно. Определили, что она находится в галактике тоже с непонятным названием. Измерили расстояние. Оказалось, эта сверхновая звезда находится на расстоянии сотен миллионов световых лет от Земли. То есть она взорвалась, потом прошли сотни миллионов СВЕТОВЫХ лет, прежде чем эта вспышка долетела до Земли и астрономы обнаружили её. То есть одному Богу известно, что сейчас там с этой сверхновой, да и не новая она теперь уже, а скорее всего старая. Так что, размышлял Павел, по сравнению с астрономией, история — просто наука о будущем!
Раньше он думал, что Вселенная не одинока. Предполагал, что мы просто не видим (не можем видеть, понять) другие вселенные: они, как матрёшки, находятся одна в другой, что исключает возможность их «найти». Сейчас же, после прочтения кучи книг, он понял, что всё это чушь. Вселенная одна и… одинока. Да, она образовалась от Большого взрыва, но (и это главное!) это НЕ означает, что до Большого взрыва ничего не было (ни пространства, ни времени, а значит, и материи). Всё это было, но ЗЕРКАЛЬНО. Если нам известно, что Вселенная расширяется, то до Большого взрыва она уменьшалась. В итоге огромная энергия и материя сосредоточились в одной точке, которую учёные называют сингулярностью, и из-за огромной плотности произошёл Взрыв. Потому что, как сказал однажды древнеримский Лукреций, Ex nihilo nihil fit («Из ничего и выйдет ничего»), мысль, повторённую потом Марком Аврелием, а потом и произнесённую неким королём по имени Лир. Итак, до Большого взрыва была Вселенная, но не увеличивающаяся, а уменьшающаяся в размерах, а, следовательно, и время шло не вперёд, а… НАЗАД. Это как с временной шкалой — «до Рождества Христова» и «после Рождества Христова», которую учёные в Средние века придумали, а в Новое время подтвердили для удобства. С той лишь разницей, что Время на самом деле шло назад, уменьшалось, как и пространство, сосредоточивая в одной точке огромную энергию. Mы где-то опять были, причём такие же, а может, совсем другие. Это всё похоже на складывающийся походный стакан. Только кольца тут складывались не в самое большое кольцо, а в самое маленькое. Вот и в последние двадцать лет, время всё уменьшалось и уменьшалось, вместе с тем раздвигаясь и расширяясь, подобно нашей Вселенной.
Астрофизики всегда были поэтами, утверждал Павел. Только поэт мог додуматься до словосочетания «горизонт событий» (то самое большое сопутствующее расстояние, с которого излучаемый сейчас свет может когда-либо достичь наблюдателя в будущем). Красиво ведь! А ещё есть термин «проблема моментов». Чистая поэзия! — восторгался Павел. Обидно только за Плутон, думал он. Плутон, считавшийся девятой планетой, разжаловали те же поэты-астрофизики. Мол, не очистил свою орбиту. Павел знал, что поиски девятой планеты будут продолжаться. К тому же говорили, что может быть и десятая. Кстати, в рабочих тетрадях Бетховена нашли черновики к десятой симфонии. Они никак не надписаны и их почти невозможно прочесть человеку, недостаточно хорошо знакомому с бетховенским почерком (а почерк у него был ужасный, как и характер), поэтому до 1980-х годов они не были идентифицированы с какой-либо определённостью. Все эскизы очень фрагментарны, и ни один не содержит более тридцати тактов непрерывной музыки. Тем не менее что-то из них попытались даже сварганить, и в таком виде симфония была впервые исполнена в прошлом веке. Так что, думал Павел, Бетховен тоже был астрофизиком. И поэтом. Он знал, что симфоний должно быть десять.
* * *
В юго-восточной, узкой части Араратской долины прежде находилось село Лусарат (теперь оно называлось Bright по-английски, Яркий — по-русски, Luminoso — по-итальянски и так далее). Село Лусарат упоминалось с 1831 года и находилось на высоте 815 метров над уровнем моря. Раньше включало в себя почти 800 хозяйств. Одна треть земель общины была пахотной, остальное использовалось под виноградники и плодовые сады, которые занимали аж 185 гектаров. О том, что Лусарат когда-то был довольно-таки большим селом, говорили многочисленные надгробия-хачкары на местном кладбище. Население занималось садоводством, виноделием, выращивало зерновые и кормовые культуры. Было развито скотоводство и птицеводство. Несмотря на близость реки, проблема орошения в прежние времена всегда была актуальна. Теперь же, в 2029-м, не было ни этой проблемы — в Араратской долине шли постоянные дожди, — ни собственно самого села Лусарат. Из всего населения теперь остались лишь трое: старик, старуха и маленький мальчик, вероятно, их внук. Старики с мальчиком так никуда и не уехали, вместе со всеми не переселились в город, куда перетекло почти всё население страны, и теперь жили за счёт кое-какой помощи миротворцев. Видимо, им некуда и не к кому было уезжать, а тут всё же у них свой дом. Миротворцы знали, что эти трое каждый день поднимаются на холм рядом с селом и смотрят вдаль, куда-то на юг. Что они хотят увидеть там, никто не знал, ведь из-за низких облаков ничего не видно. Рассказывали, что они высматривают вдалеке очертания какой-то мифической горы, называемой Арарат. Существовала ли та гора, или её никогда не было, никто уже не знал, не помнил, а пойти и посмотреть, удостовериться, было нельзя. То место, где гора предполагалась, было закрыто на карантин, и никто не имел туда доступа, даже Спецслужбы. Говорят, кстати, что холм этот находится на месте древней столицы, построенной во втором веке до нашей эры. Говорят ещё, что сбежавший в эти края карфагенский полководец Ганнибал помог тогдашнему царю выбрать это место. Впрочем, об этом писал Плутарх, который, кажется, любил присочинить.
Павел и Летиция шли в сторону села Лусарат. Павел тащил на себе не только свой рюкзак, но и велосипед. Ехать на нём было невозможно — колёса увязали в мокрой земле.
Вскоре они вошли в село и двинулись мимо пустых покинутых домов с разбитыми окнами и провалившимися крышами. Когда-то белые, стены домов теперь почернели. Ясно, что люди ушли отсюда давно. Навстречу им выбежала собака, пожалуй, единственная тут живность (в Лусарате почему-то не слышно было даже птиц), полаяла немного и затрусила рядом, поглядывая на колёса велосипеда. Собака не казалась истощённой, значит, её подкармливали.
— Как же мы узнаем дом, где живут старики с мальчиком? — спросила Летиция.
— Очень просто, — улыбнулся Павел. — Собака нам покажет.
— Жутко тут… На покинутые селения всегда жутко смотреть. Я такое уже видела во Фракии. Как будто после катастрофы.
— Мы и живём во времена Катастрофы, к тому же тут была война, не забывай, — вздохнул Павел. — То, как теперь, это не есть нормальная жизнь. Так не должно быть. Человечество погубило себя. Человечество не смогло договориться ни с самим собой, ни с природой, ни с Богом. И это всё — из-за машин.
— Как это? При чём тут машины?
— Очень просто. «Венец творения — человек — однажды убил своего Творца. Венец творения человека — машина — убила человека».
— Ты только что кого-то процитировал? — уточнила Летиция.
Теперь рассмеялся Павел:
— Себя…
— Ты думаешь, дело в машинах?
— И в них тоже. Поэтому сейчас мы и живём как в Средневековье: ни машин, ни компьютеров. Человечество отбросило себя на века. Из-за своей заносчивости.
— Ты и с собой не смог договориться? — улыбнулась Летиция.
— Конечно! И… остался один. Очень часто я не узнаю себя в зеркале. Порой на меня из зеркала смотрит совсем чужой человек…
— Это и есть твоя жизнь? — спросила Летиция. Видимо, ей нравился это вопрос. — Чужой-свой?
— Жизнь — это всегда балансировать между крайностями…
Павел хотел развить эту мысль, но Летиция перебила:
— Смотри! Дым из трубы!
— Кажется, мы пришли…
Удостоверившись, что Павел и Летиция, несмотря на военную форму миротворцев, не инспекторы какие-нибудь, проверяющие наличие сертификата о вакцинации, старик пригласил их в дом, где было тепло от железной печки. Труба от печки выходила в форточку. Старик стоял, опираясь большими огрубевшими руками на трость. Несмотря на свои семьдесят четыре года, он всё ещё оставался сильным мужчиной. Он был широк в плечах, в простой холщовой рубашке, костюмных, оставшихся с прежних времён, заштопанных в нескольких местах брюках и высоких сапогах. Он вполне сносно говорил по-русски и совсем никак — по-английски, и Павлу приходилось переводить разговор для Летиции.
— Будем пить чай, — сказал старик. — Эй, старуха, у нас гости!
Старуха поставила на печку чайник и скрылась на кухне. Павел огляделся по сторонам: в центре единственной в доме комнаты стоял большой стол, вдоль стен — три кровати, застеленные зелёными в синюю полоску одеялами, с исключительными в своей белизне тучными подушками в изголовьях. На стенах не было фотографий. И это удивило Павла. Рядом с дверью на стене была прибита вешалка для верхней одежды.
— Откуда у вас мука? — спросил он старика.
— Миротворцы выдают. А старуха печёт хлеб, а иногда и пирожки с картошкой, которую тоже выдают на базе.
— А масло откуда? Такого у нас нет.
— Масло своё. Есть корова. Купили (вернее, обменяли) полгода назад в городе. Так что у нас есть масло, сыр, мацун…
— В городе? — удивилась Летиция.
Старик кивнул:
— Всё теперь в городе: и люди, и скот. Город перестал быть городом и превратился в большую деревню. Машин-то больше нет. Потому что топлива нет. Деревни же и сёла исчезли, почти все исчезли.
В углу между двумя кроватями на табурете сидел мальчик с коротко остриженными волосами, лопоухий и грустный. Он поглядывал на Павла и Летицию украдкой и делал вид, будто внимательно изучает картинки в книге, раскрытой на коленях.
— Как тебя зовут, мальчик? — спросила Летиция.
Мальчик поднял на неё грустные глаза и снова углубился в книгу, не сказав ни слова. За него ответила старуха на ломаном русском:
— Он стесняется. Совсем дикий стал. Саник мы его зовём.
— По-армянски это означает «крестник», — пояснил старик. — Настоящего имени никто не знает. Вот мы его так и зовём.
— Так он не ваш внук? — удивился Павел.
— Нет. Полгода назад он пришёл к нам в дом и попросил приюта. Сказал, что сирота, что никого у него нет. Сказал, что родителей не помнит. Сказал, что в последнее время жил у крёстных, но они умерли от гриппа. Они и называли мальчика Саник. Сказал, что шёл искать город. Но так и остался у нас. Уже полгода как. Ему пять лет.
Старуха разлила по чашкам чай (сделав глоток, Павел понял, что это миротворческий чай, с базы) и разложила по тарелкам пирожки. По два каждому.
— С картошкой! — подчеркнула она.
Маленький Саник не сел за общий стол, и старуха поставила его тарелку с пирожками на кровать, рядом с табуретом, на котором тот сидел с книжкой. Когда беседа оживилась настолько, что Павел просто забывал переводить каждое предложение Летиции, она встала из-за стола и пошла к мальчику. Села на пол у его ног и заговорила на итальянском, рассматривая книжку.
— E cosa abbiamo? И l’alfabeto? Conosci le lettere? Puoi mostrarmi le lettere? Questo и il sole, questo и un pioppo, questo и un tappeto, questo и un flauto… 6
Мальчик покачал головой и впервые с тех пор, как пришли гости, произнёс по-армянски, показывая на картинки в книге:
— Չե, չե..․ Սա արև է, բարդի, գորգ, դուդուկ…7
— Он знает уже буквы, может читать отдельные слова, — сказала старуха.
— Паоло, — сказала Летиция, — смотри, какие у них буквы. Ты видел такие буквы? Они не похожи ни на один алфавит в мире.
— Да, конечно, — ответил Павел. — Это армянский алфавит.
— Красивый…
Старуха принесла из кухни три яблока, разрезала каждое на четыре правильные дольки, удалив сердцевину с косточками, и по очереди положила по две дольки на тарелки, старика, Павла, Летиции, свою и четыре на тарелку Саника…
— У нас раньше было много деревьев. Но от дождей земля стала худой, деревья сгнили и повалились вовсе. Только эта маленькая яблоня и осталась пока. Ешьте! Яблоки очень полезны! У вас на базе есть такие яблоки? Нету! — сказала она, вытирая передником обмороженные красные руки.
Старик продолжал беседовать с Павлом:
— В конце концов дожди убьют эту землю, смоют её. И останется один только сплошной непригодный ни для чего грунт. Если дожди не прекратятся, земля погибнет. Остальное унесёт к морю река. Но если гора, которую мы хотим увидеть, станет видна хоть немного, значит, дожди скоро прекратятся. Вот мы и пытаемся её разглядеть в облаках. Надеемся.
— Вы помните эту гору? — спросил Павел.
Старик рассмеялся:
— Конечно. В последний раз я её, правда, видел в 2022-м. Тогда мне было уже шестьдесят семь. То есть я её видел, считай, всю свою жизнь. Как я могу её забыть?
— А почему многие думают, что это мифическая гора?
— Они не знают просто. Ведь семь лет её никто не видел, мало осталось таких стариков, как я. Повторяю: если хотя бы чуть-чуть будут виднеться очертания горы, это будет означать, что мы спасены.
— И какая она? — спросил Павел. — Какая она, эта ваша гора?
— Единственная в мире, — ответил старик, пожав плечами, словно ответ этот сам по себе подразумевался и другого не может быть. — Помолчав, старик продолжил: — Вот что я думаю. Чтоб дожди прекратились, должен пойти снег. Вот после снега небо и прояснится. Так всегда бывает. Но слишком тепло для снега. Вообще с тех пор, как всё это случилось, на земле слишком тепло стало… Говорят, есть такие места теперь, где начали расти огромные папоротники — высотой с самые большие деревья…
— Я не слышал такого, — рассмеялся Павел, сразу же представив динозавров в какую-то там юрскую эпоху.
Летиция продолжала разглядывать азбуку с мальчиком. Она старалась запомнить армянские слова, мальчик же легко повторял вслед за ней слова на итальянском. Павел и старик беседовали, попивая чай из стеклянных стаканов (как они могли уцелеть после взрывов снарядов?), а старушка села совсем близко к печке и принялась вязать тонкими короткими спицами носок. Тоже, наверное, из города нитки, подумал Павел.
* * *
Выяснилось, что в тот день старики и мальчик ещё не выходили на холм высматривать Арарат сквозь облака. «Слишком сильно дождит», — объяснил старик. Павел спросил, могут ли они с Летицией составить им компанию. Старик ответил согласием. Летиция обрадованно подхватилась. Рюкзаки и велосипед решили оставить дома, но оружие своё миротворцы взяли с собой. Такое было правило у миротворцев: оружие всегда носить с собой.
— У меня раньше было ружьё охотничье, — сказал старик. — Много раз мне приходилось защищать свой дом, когда была война… Сейчас, конечно, ружьё заржавело, а патроны давным-давно закончились.
Оделись и вышли из дома. Летиция взяла мальчика за руку. Минут десять шли по равнине, потом размытая грунтовая дорога привела их на склон холма. Старик рассказал, что монастырь на холме, куда они теперь поднимались, был построен над подземной тюрьмой, в которую был брошен царём на тринадцать лет первый армянский католикос. А потом он вылечил заболевшего царя, и тот поверил в Христа…
— Это произошло в 301-м году…
— Так вы историк? — обрадовался Павел.
Старик удивлённо пожал плечами:
— Да нет… Я же вам говорил. Я, можно сказать, полуграмотный пастух, простой деревенский парень… Все знают эту историю у нас. Во всяком случае, знали раньше все. Вон — пятилетний Саник, например, знает.
Со стен древнего монастыря, стоявшего на месте ещё более древней столицы, горы не было видно, как они ни всматривались в толщу низко нависших облаков. Так ничего и не увидели.
— Ной выпустил голубя, чтобы узнать, сошла ли вода с земли, но голубь, не найдя места, где мог бы сесть, возвратился, ибо вода ещё покрывала всю землю. Ной протянул руку и взял его к себе в ковчег, — неточно процитировал Павел по памяти.
— Раньше было много деревьев здесь… — невпопад сказала старуха. — Но от дождей земля стала тощей, деревья стали гнить или повалились вовсе. У нас вот только маленькая яблоня осталась…
Двинулись обратно в село. Дождь усилился. Тропу размыло ещё больше, и поэтому Павел взял на руки мальчика, а старуха оперлась о руку Летиции. Старик же со своей палкой бодро шагал впереди.
— Почему у вас на стенах нет фотографий? — спросил Павел, догнав старика.
— К чему нам фотографии? Фотографии — это прошлое. Зачем оно? Его нет. Не существует больше. Никто всё равно ничего не помнит. Прошлое ушло безвозвратно. И никогда больше не будет так, как прежде. Так зачем? Прервалась связь с прошлым. Зачем помнить, если прошлого уже не существует? Наше прошлое убили война и Катастрофа. И поэтому у нас нет настоящего и ещё очень долго не будет будущего.
— А я вот ничего не могу забыть. То, что когда-то любил… — вздохнул Павел. Потом добавил: — Но вы же учите Саника грамоте! Своей, армянской. Хоть вы и простой пастух, деревенский парень. Истории ему рассказываете. О прошлом. Значит, память — это важно. Так? Значит, это кое-чего да стоит! Значит, будущее — это вот этот пятилетний мальчик. Правильно? Хотите, чтобы Саник стал лучше, чем вы?
— Саник станет обычным человеком, — буркнул старик почему-то сердито. — Не лучше и не хуже. Никогда самка льва не думает о том, что её львёнок станет самым крутым львом на свете. Ей достаточно знать, что он станет львом. Правильно? И никто не знает, каким будет Саник. Сердце человека — как инжир. Бывает спелым, мягким, бывает неспелым, твёрдым. Я просто надеюсь, что сердце его будет достаточно спелым, но не настолько мягким, чтобы в нём поселились черви. А что касается памяти, то я уже не знаю. Я уже давно ничего не знаю о памяти.
Кругом лежала Араратская долина. Из-за тумана и низких облаков она теперь казалась огромной, бескрайней и словно парящей в небесах. Было тепло, несмотря на конец осени, и было понятно, что снега ждать ещё очень долго.
Павел и Летиция проводили стариков и мальчика до их дома и, взяв рюкзаки и велосипед, направились в сторону базы. Как-то чувствовалось, что скоро наступят сумерки. Теперь смеркалось рано.
— Я так проголодалась! — пожаловалась Летиция.
— А знаешь, — начал Павел осторожно, — офицеры живут не в казармах, а на «квартирах». В условиях нашей миротворческой базы — в отдельных коттеджах-вагонах.
— Ты хочешь, чтобы я стала жить с тобой как офицерская жена?
— Я думаю, что тебе нужен будет хороший консультант-историк для работы. А я — хороший историк. Таким образом программа Everyone can be helpful! окажет неоценимую услугу программе Return of memory.
— Ну ты и хитрец! — усмехнулась Летиция.
— Я хочу, чтобы ты жила со мной как подруга «Как жена» — командование не рекомендует, ты знаешь. Что касается любви, то это, как выразился вчера твой шведский Лукас, не в духе нынешних времён. Но он, думаю, не прав. Надеюсь. Может, я романтик.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я думаю, что некий мосье Фредерик Бегбедер ошибся когда-то, говоря, что любовь живёт лишь три года. И твой Лукас тоже ошибся. Любовь — это всегда любовь, и не важно время. Не важны расстояния. Впрочем, ошибся и некий сеньор Коэльо: секс не длится одиннадцать минут. Слушай, а может, я для тебя слишком стар?
— Совсем наоборот. Мой самый любимый возраст! То что надо, — рассмеялась Летиция. — И я страшно проголодалась! А утренний секс явно длился дольше, чем одиннадцать минут. Можешь собой гордиться, Паолино.
— Что тебе всучила старуха на прощание? — спросил Павел.
— Платье своей дочери, уехавшей давно. Говорит, та почти не надевала его. Говорит, я буду красивой в платье.
Ещё Летиция сказала, что ей для работы нужны некоторые книги. Смог бы Павел попросить капитана Джона Кларка привезти их из города?
Когда вернулись на базу, Павел попросил Джона Кларка. Точнее, попросил разрешения уехать вместе с Летицией в город. Капитан Джон Кларк не был против.
— Ты сам поведёшь машину или тебе шофёра дать? — спросил Джон.
— Сам поведу, — ответил Павел.
— Хорошо. Вот ваши пропуска. Не берите автоматы. Только пистолеты. Удачи!
Летиция осталась на ночь у Павла в его офицерском коттедже. Собственно, коттедж представлял собой финский домик из тех, что можно собрать и разобрать за десять минут. Прежде чем лечь спать, Летиция надела платье, подаренное старухой, и Павел не мог на неё наглядеться.
— Видишь, какой рыжий огонь тебе достался? — всё повторяла она, а он смотрел и радовался, как солнцу, которое очень долгое время не видел.
— Почему тебе нравятся старые мужчины? — спросил он вдруг, когда они уже лежали, обнявшись, а Павел, набив самокрутку, курил. Чтобы потом приняться за обычное вязание крючком.
— Ты не старый, — рассмеялась Летиция. — Да мне и молодые нравятся тоже. Ведь мне понравился Лукас. Ну… Понимаешь, о парнях моего поколения я знаю всё. Они такие же, как и я.
Павел кивнул и подумал: мужчина смотрит на женщину — она ему не нравится. Женщина смотрит на мужчину — он ей не нравится. Они просто не понимают, что смотрят в зеркало…
— Может, я когда-нибудь напишу книгу. Об этой стране тоже. Об этом времени. Или ты напишешь? Скажи, Паоло, трудно написать книгу?
— Да нет, — улыбнулся он. — Легко. Надо просто умереть и постараться снова воскреснуть. Делов-то…
— Дурак! Я серьёзно. Что нужно для того, чтобы написать книгу?
— Учиться писать. Это долгая, трудоёмкая работа.
— И на что особенно налегать?
— На жопу. Основная тяжесть так или иначе приходится именно на жопу. На неё и налегать. Чтоб написать книгу, нужно многие часы сидеть на своей жопе.
— Дурак! Паоло, а ты напишешь обо мне книгу?
— Нет. Книги стали никому не нужны, cara8. — Потом вдруг рассердился: — И почему вам всем хочется попасть в книгу? Не понимаю! Знаешь, это как с фотографиями. В прежние времена. Человек просил тебя сфотографировать его, хотя и знал, что ему не перешлют фотографию. Это что, желание где-то «наследить»?
— Подумала, что хочу стать героиней книги.
— Лучше стань героиней жизни. Сможешь? И верни память. Ты же специалист по возвращению памяти. Для этого командование целую программу придумало… Но ты почти не читала книг. О, конечно, читала больше, чем твой Лукас, но всё равно: почти ни хрена ты не знаешь…
— Дурак!
— Согласен. И ты — сумасшедшая огненная diavolo femminile9!
Павел в очередной раз принялся рассматривать её татуировки. На плече, на затылке, щиколотке, запястье, бедре, над копчиком — все они представляли собой какие-то созвездия. Павел с удивлением почувствовал, что его прежние любови в памяти как-то потускнели. Любовь всегда заставляет забыть о прошлом и всегда надеяться на будущее, не так ли? Но когда очередная любовь от тебя уходит, ты начинаешь вспоминать все предыдущие. Разом. Скопом. И доводишь себя до предынфарктного состояния. Но Павел решил не думать об этом. Хотя и знал — все писатели это знают, кажется: любови всегда, рано или поздно, уходят, бросают тебя. Он ощутил какую-то лёгкость внутри. Даже улыбнулся пару раз своим мыслям.
— Я всегда была дьяволёнком, — сказала Летиция. — С детства. Слушай! Короче, мне тогда было пять-шесть лет. Ходила в Scuola dell’Infanzia10. Видимо, он был большой, потому что нас в группе было аж пятьдесят человек, разных возрастов. Я была самым беспокойным ребёнком. Как-то играли во дворе, мне скучно было, и пришла в голову одна идея. Я решила устроить соревнование: попросила мальчиков подняться на горку на детской площадке. Сказано — сделано. На прямоугольной площадке поместилось около двадцати ребят из моей группы. Все встали в ряд, достали писюны и по моей команде начали писать (идея была запустить струю как можно дальше). Естественно, пока мы готовились к этому мероприятию, остальные детки тоже собрались вокруг, подхватив мою команду: «Раз, два, три!» Шуму, восторгу, понятное дело, было хоть отбавляй. Прибежала воспитательница и заорала: «Летиция Фелличи! Что вы тут устроили?!» Дети вокруг ржали, бесились. Мальчишки на горке так и стояли со спущенными штанами. Короче, меня в наказание заперли в чулане, пока мама не забрала из садика. Вот такой я была. Рыжий дьяволёнк…
На следующий день Летиция и Павел поехали в город. Уехали на старом армейском Humvee Джона.
— Ты говорил во сне, — сказала Летиция утром. — Но я не поняла, что ты говорил. Все слова были по-русски.
— Я видел во сне слова, — сказал Павел. — Но забыл их, когда проснулся…
Павел никогда не был в прежние времена в этом городе и не знал, насколько он изменился, город мой родной.
* * *
Город мой родной. Город бесценный. Город наидревнейший. Город, некогда солнечный. Город, некогда покрытый виноградными лозами. Город абрикосовый. Город радостный. Город ликующий. Теперь он стал Некогда Славным Городом, по-прежнему, впрочем, поднимающимся лестницей с края Араратской долины на холмы, окружающие с севера, востока и запада. Вся страна переселилась сюда. И он стал единственным для всех. И люди стали жить не только в квартирах-домах, но и в театрах, в подземных переходах, в бывших торговых центрах, превращённых в общежития. И людей стали называть беженцами. Люди стояли в очереди за миротворческими продуктами и керосином. И все торговали всем, и не ездили больше по городу автомобили: город превратился в кладбище машин, в которых тоже жили люди. И в городе моем, как и во всей Араратской долине, теперь шли бесконечные дожди.
— Это правда, что в городе люди живут в метро? — спросила Летиция, когда, проехав КПП на въезде, они покатили по растрескавшемуся асфальту городских улиц.
— Да. Ведь всё население переехало жить сюда. В домах нет столько места. Теперь во многих городах мира так. Ты не знала? И в метро, и в автомобилях, и в автобусах, и в трамваях.
Павел вспомнил старое московское метро прежних времён, которое очень любил. Вспомнил, как шутил когда-то: «Данте неправ: кругов ада не девять, а один, и он называется “Кольцевая”. Все остальные — просто ветки». Павел больше любил, конечно, трамваи, но и метро тоже привечал. Своя особенная жизнь там, внутри огромного осьминога.
Однажды в метро он увидел, что через три-четыре человека впереди боязливо-осторожно на эскалатор встала пожилая женщина с годовалым ребёнком на руках — внуком или внучкой — не разобрал. Поехали вниз. И тут произошло непонятное. Сильно пожилая женщина всё так же осторожно и медленно усадила ребёнка на ступеньку эскалатора, кажется, даже проверила, надёжно ли тот устроился. Потом сама села на две ступеньки ниже (уже не так медленно), откинулась назад и замерла. Отключилась. Впечатление было, что она вдруг растаяла. Люди на эскалаторе закричали, дежурная, «живущая» в стеклянной будке внизу, остановила движение, откуда ни возьмись набежали полицейские — где их такое огромное количество пряталось, никто не понял. Нашатырём привели её в чувство, кто-то из полицейских взял на руки малыша, и эскалатор запустили. Женщину усадили на стул, и она постепенно пришла в себя. Оказалось, она поняла, что теряет сознание, но не могла позволить себе грохнуться в обморок с ребёнком на руках. Что-то в этом есть очень мудрое и вековое, подумал тогда Павел. Полицейский снова взял ребёнка на руки, двое других помогли женщине встать и пойти к поезду. «Спасибо, спасибо!» — лепетала она, уверяя, что уже способна идти сама, но полицейские заверили, что с радостью прокатятся и помогут ей, а ребёнок так и норовил дёрнуть за шнур полицейской рации. Может, полицейским было скучно у себя там… В любом случае, эта женщина поразила его тогда. Странно-то как, удивился сейчас Павел: десять лет прошло, а я всё ещё помню эту историю.
На улицах было много людей, идущих по своим делам, хотя и дел-то особых в городе не могло быть. Люди останавливались, провожали взглядоммиротворческий жёлтый внедорожник Humvee, и качали головой, наверное, думали, что приехала очередная проверка. Летиция разглядывала улицы во многих местах «слезшим» асфальтом, почерневшие от дождей некогда розовые фасады из туфа, людей моего города.
Переехали полуразрушенный мост через реку, которая, извиваясь змейкой, протекала с севера на юг, и выехали на широкую прямую улицу, Проспект, как её называли тут, в конце которого, на склоне холма, возвышалось чёрное здание. Перед ним были скульптуры неизвестных Павлу людей (святых?). Когда-то это был музей древних рукописей. Сейчас его здание стало хранилищем книг вообще. Чтобы хоть что-то спасти, командование миротворческими силами, по просьбе местного населения, свезло сюда книги из других библиотек. Нет, музей не работает, объяснил Павел, просто здесь хранят книги.
— И кто за всем этим смотрит? — спросила Летиция.
— Фотограф.
— У него нет имени?!
— Наверное, есть. Но они нам почему-то не говорят. Ты заметила? Старики в Лусарат тоже не представились.
— И что это означает?
— Скорее всего — ничего. Просто нам нет надобности знать, видимо, считают они. Да и правда, зачем? Они на своей земле. У себя на родине. Зачем нам знать их имена? Это — старик, это — старуха, это — мальчик; фотограф, уборщица, часовщик, дворник, писатель, парикмахер, продавец воды… Понимаешь? А нам имена, видимо, необходимы: Летиция, Павел, Джон, Лукас, и мы все — миротворцы-военные. Для них мы обезличены, поэтому нам надо давать имена, чтобы мы отличались друг от друга… Приезжие мы. Наверное, нам имена нужны, чтобы мы не потерялись. В чужой стране.
— Странная теория. Казалось, должно было быть наоборот.
— Может быть… Но как тебе объяснить? Эти люди столь же древние, сколь и архетипичные. Понимаешь? Имя не важно… Очень часто они, я слышал, называют друг друга просто одним словом: «варпет» — «мастер».
— Всё равно странно, что смотритель музея простой фотограф.
Павел рассмеялся:
— Он не простой фотограф.
— Особенный?
— Да. Варпет.
Оставив Humvee внизу, рядом с питьевым фонтанчиком, в котором давно уже не было воды, Павел и Летиция поднялись по мощённой булыжником дорожке и постучали в обитую кованым железом огромную дверь. Минуту спустя им открыл мужчина, приблизительно ровесник Павла, может, чуть старше, с чёрной, седеющей, как и у Павла, бородой, в полувоенной форме, охотничьем жилете с огромным количеством карманов и с керосиновой лампой в руке. Павел и Летиция показали свои пропуска. В здании было почти темно и очень холодно, как в пещере.
— Это пахнет плесенью? — спросил Павел.
— Хуже, — ответил мужчина с керосиновой лампой. Он свободно владел английским и русским. — Это пахнет книжной плесенью. Она в разы токсичнее, чем обычная. Хотя существует огромное количество видов плесени, как вы знаете.
Стали подниматься по мраморной лестнице.
— Наверху, на втором этаже, есть комната, — сказал фотограф-библиотекарь, — где плесенью не пахнет и тепло. Печка там. Вам посоветовал обратиться ко мне капитан Джон Кларк? Так это для вас он брал у меня книги по астрономии?
Павел кивнул.
— А вы фотограф? — спросила Летиция.
— Да, — кивнул мужчина. — Фотограф. Пока ещё фотограф.
Он рассказал, что когда цифровые технологии попросту исчезли («ведь в городе не так, как у вас на базе, — тут электричества нет»), он перестал снимать. И именно тогда чуть не сошёл с ума. Ну, или чуть было не повесился. А потом случилось чудо.
— Я не верю в чудо! — сказала Летиция.
Фотограф рассмеялся.
— Она молодая, — объяснил Павел и тоже рассмеялся.
Они вошли в какой-то кабинет. Фотограф поставил маленький эмалированный чайник на керосинку с выходящей в окно трубой.
— Чудо, однако, случилось. Я стал как бы смотрителем этого музея. И знаете, что я нашёл в подвалах? Вы не поверите! Старые фотопринадлежности: разные химикаты, огромное количество плёнок ещё с советских времён, фотобумагу! И ничего не испортилось, представляете? При такой-то сырости. И я опять стал фотографировать своим древним, подаренным ещё отцом «Зенитом-Е». Вы меня понимаете?
— Конечно, понимаю, — кивнул Илюшин. — У меня в детстве был такой же. И регулярно, раз в месяц, ванная комната у нас превращалась в фотолабораторию.
— А я ничего не понимаю… — рассердилась Летиция. — Вы о чём? Какая плёнка?
Фотограф и бывший писатель расхохотались.
— Покажите ей фотоаппарат, варпет, — попросил Илюшин. — Не забудьте только сказать, что на нём нет режима «видео».
— Вы думаете, я stupido11? — обиделась Летиция.
— Конечно, нет, — поспешил извиниться фотограф. — Не обижайтесь. Вы просто явно родились после 2000 года.
— А что будет, когда и эти старые химикаты с плёнками закончатся? — спросила Летиция.
— Не знаю, — улыбнулся фотограф. — Наверное, случится какое-то чудо ещё.
— Dio mio12! Что за люди! Как дети малые! — пробурчала Летиция, развеселив тем самым «стариков» — бывшего писателя и бывшего фотографа.
— Чай, сахар, печенье — миротворческая помощь ваша, — предложил фотограф. — Наверное, вы это печенье видеть уже не можете?
— О да!
Выпив чаю, спустились в хранилище выбирать книги.
— Думаю, то, что на русском, старший лейтенант переведёт для вас, — сказал с улыбкой фотограф. — Ну, а я переведу для вас что-то из армянского.
— А вы покажете мне ваши работы? — спросила Летиция.
— Да вот они. Вот на этой полке. Я их храню здесь — не так сыро…
— Что это за гора? — спросила Летиция, рассматривая одну из фотографий.
Фотограф улыбнулся:
— Единственная в мире. Это Арарат. Посмотрите, — показал он другую фотографию. — А так раньше выглядел мой город.
Илюшин подумал, что ему почему-то очень нравится этот странный человек, прекрасный фотохудожник, ставший смотрителем огромного музея книг. Вот бы с ним когда-нибудь выпить коньяку. И неожиданно понял — почему: они были из одного времени. И ещё он понял: что бы ни случилось, и он, и фотограф, да и капитан Джон Кларк из бывшего МИ-6, всегда будут ждать чуда. Ждать чуда — это то, чему нас научили предыдущие сорок лет новейшей истории. Мы родились в наши семидесятые. И когда стали взрослеть, мир начал меняться, и мы поверили, что впереди будет удивительная жизнь. И стали ждать. Вот ещё немного, и станет легче. Ждали, потом ещё ждали, потом ждали снова. И каждый раз что-то случалось. Но мы понимали, что надо подождать ещё. Что мы скоро встанем на подобающее нам место. Однако когда стало чуточку стабильней и даже уже сносно, мы поняли, что те, что за нами, моложе, повзрослев, заняли наши места. И теперь нам надо пробиваться сквозь ряды молодых, что мы опять проиграли, не успели, опоздали. Но несмотря на это, мы всё равно всегда ждали чуда. Это в нас с детства. Когда мы только-только начинали взрослеть. Когда начинала появляться запрещённая литература, когда мы узнали, что рухнула Берлинская стена, когда мы с упоением слушали новые группы и заучивали наизусть — Depeche Mode, R.E.M., — воспитывались на «Наутилусе Помпилиусе» и «Кино», вдыхая воздух, в котором было такое количество свободы, что мы порой задыхались и балдели от счастья. Мы — дети этой свободы. Как же мы можем не ожидать — всё ещё — чуда, которого мы ждали и ждали, бесконечно, непоправимо?.. Только каждый раз что-то случалось, и мы опять катились назад. Чтобы снова ожидать… И постарели. Вон — этот фотограф, показывающий твоей девушке свои старые работы, или же капитан Джон Кларк, благодаря которому ты выжил тут в первые полгода. Мы все постарели. Так и не пожив. Потому что нам говорили, что надо подождать ещё. Когда закончится двадцатый век, когда утрясётся век двадцать первый…
Сначала Павел думал, что двадцатый век закончился 9 ноября 1989-го, с падением Берлинской стены. Но он ошибся. Потом он думал, что двадцатый век закончился в 1991-м с распадом Советской империи. Но он опять ошибся. Двадцатый век продолжал заканчиваться ещё целое десятилетие, он закончился 11 сентября 2001 года, когда были протаранены башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Но Павел всё ещё ошибался, думая, что тогда и начался век двадцать первый. Новый век готовился начаться ещё целых двадцать лет и наступил таки в 2021 году. Всё, что было до того, — было подготовительным и ознакомительным этапом, намёком на то, как мы будем жить и с чем будем сталкиваться. За эти двадцать лет человечество увидело, как уничтожаются памятники древней Пальмиры, как горит Нотр-Дам, как могут быть использованы фосфорные бомбы, вникло в понятие «беспилотник»; научилось давать концерты в пустых залах, ходить друг к другу в гости по «зуму», посещать Лувр, Прадо, Эрмитаж виртуально; в конце концов, научилось дарить друг другу книги в pdf-формате, плечом открывать двери, всегда при себе иметь санитайзер, на всякий случай не выходить из комнаты. А ещё кто-то очень старался сделать всё, чтобы память у людей стиралась (вон сколько людей старшего поколения, то есть носителей памяти, унесла Первая Пандемия). Это совсем как среднестатистический европеец в начале Средних веков, знавший о мире лишь то, что было видно с колокольни местной церкви, тогда как совсем недавно ещё античный старец, допустим, Эратосфен, сидя на прибрежном песке, мог рассчитать радиус Земли (тогда тоже, видимо, кто-то стирал память). Именно поэтому людям, родившимся после 2000 года, уже девяностые представляются как времена легендарные. Они НЕ ЗНАЮТ.
— Двадцать первый век, — говорил Павел Вене Дорошину ещё тогда, в Москве, — будет веком мировых войн, пандемий и забывания того, чего человечество достигло за предыдущие по крайней мере два столетия. Знания перестанут быть нужны, и никого не будет интересовать радиус Земли.
Но Земля ещё долго будет, считал Илюшин тогда. И когда-нибудь на Земле наступит рай. Не будет ни войн, ни болезней, ни горя. Лет ориентировочно тысяч через сто…
Ещё Павел раньше думал: поскольку новый мир, наступивший летом 91-го, давно стал уже старым и начался другой, совсем новый «новый мир», то и писать надо другие книги и по-другому. Писать обязательно надо, был уверен он раньше. Во что бы то ни стало. Пускай даже вопреки. А иначе зачем это всё? А иначе как не забыть? Как же можно забыть? Ведь нельзя забывать!
Теперь он не был уверен в этом.
В Музее книг у смотрителя-фотографа-художника Илюшин и Летиция просидели долго. В основном беседовали мужчины — o своём времени, в котором не были знакомы, но сейчас прекрасно понимали друг друга, и это очень удивляло Летицию. Она только раз перебила их:
— А что здесь написано, в этой книге? Вы можете перевести?
Фотограф кивнул и с листа перевёл отрывок из книги, которую раскрыла Летиция:
— Это «История Армении» историка и католикоса Иоаннеса Драсханакертци, конец девятого — начало десятого века.
— Вы можете читать то, что написано в десятом веке?
— Конечно. Наши буквы не менялись. Как их придумал святой Месроп в пятом веке, такие они и остались.
Взяв книги, Павел и Летиция поехали на базу, пообещав вернуться.
— Когда приедем, высади меня, пожалуйста, у казарм сержантов, хорошо? — попросила она.
— С чего это вдруг? — удивился Павел.
— Там сегодня туса. Будет музыка и выпивка.
— А мне нельзя, что ли?
— Нет, Паолино. Это для младшего командного состава.
— А если я не хочу, чтобы ты туда ходила?
— Я пойду на эту тусу, — упрямо повторила Летиция, совсем как вчера утром сказала Лукасу. — И ты мне не указчик. Я сама буду решать, что мне делать.
— Понятно…
— Слушай, signore tenente13 Илюшин.
— Да?
— Хочу, чтоб ты знал ещё: мне нравится с тобой трахаться, но это не означает, что я не буду трахаться с другими. Понимаешь?
— Понимаю.
— Если ты обижаешься, то ты, и правда, дурак. И тогда ты мне не нужен.
— Я не обижаюсь, — соврал Павел. Только почувствовал, как что-то умерло внутри. Опять. Давно он не чувствовал этого — когда внутри всё мертвеет. И ему очень захотелось достать из рюкзака нитки, крючок и связать хоть несколько петелек своей неизменной змейки-фенечки. Но он был за рулём.
* * *
Капитан Джон Кларк был коренаст и крепко сложён. Носил стальные круглые очки, и у него были усы, как у писателя Сомерсета Моэма14. Из разведки он ушёл летом 2020 года по собственному желанию и занимался тем, что ничем не занимался, коллекционируя старые виниловые пластинки популярных рок-групп 60, 70, 80-х годов. Так продолжалось года три, пока не случилась Катастрофа и мир не обрушился самым неожиданным образом. Дважды разведённый к тому времени, капитан Джон Кларк записался в добровольческие миротворческие силы ООН и был прикомандирован сюда, на базу в Араратской долине, где стал командовать особой ротой из 110 миротворцев, которых в шутку и не без презрения называли «богемой». Это были бывшие писатели, учёные, музыканты, художники, актёры… Капитан Джон Кларк лично курировал такие программы командования, как Everyone can be helpful, Return of memory и так далее. Никто не видел, не слышал, чтобы капитан Кларк смеялся, кажется, никто даже не видел на его губах улыбки. Он всегда был угрюм, немногословен. Но Павел как-то сблизился с ним, даже мог назвать его своим другом, хотя, конечно же, ничего конкретного сказать о капитане не мог. Как и все, впрочем. Никто не знал, например, что у капитана Джона Кларка с того самого времени, когда он подал в отставку, появилась навязчивая идея суицида. Что он каждый вечер, вернувшись в свой коттедж, доставал пистолет и пытался застрелиться. Каждый вечер он долго сидел, тупо глядя в чёрное дуло, но в конечном счёте дело заканчивалось большим стаканом армянского коньяка, в котором было растворено снотворное. И тогда капитан Джон Кларк, рухнув на кровать, крепко засыпал до утра. Это повторялось изо дня в день. Так было и в тот вечер, когда Павел и Летиция ездили в город. Капитан Джон Кларк сидел за столом у себя в коттедже и, зарядив одним патроном армейский MP-446 «Викинг» (иначе говоря, пистолет Ярыгина, которым миротворцев в огромном количестве снабдили русские), раздумывал, нажать на курок или нет, когда в двери постучали. Спрятав пистолет, Джон пошёл открывать. На пороге стоял начальник дежурной части, который и сообщил, что на КПП у южных ворот случилось ЧП.
— Что там?
— Какой-то мальчик. Из местных. Непонятно, что говорит.
— А почему решили об этом докладывать мне?
— Он называет имя старшего лейтенанта Павла Илюшина.
— Мальчика в Центральный корпус на допрос, Илюшина, когда вернётся, туда же. Сейчас буду.
— Слушаюсь!
Когда Павел, высадив Летицию у казарм, вошёл в комнату для допросов, то первое, что бросилось в глаза, были разбросанные по полу игральные карты. Он заметил десятку треф, шестёрку пик и другие, всевозможных мастей.
— Эти сукины дети вздумали тут в карты играть, — объяснил капитан Джон Кларк, поймав его взгляд. — Проходи. Дело есть. — Приказал ввести доставленного мальчика из местных, пяти лет от роду, лопоухого и с грустными глазами.
— Саник?! — удивился Павел. — Что ты тут делаешь?
— Он пришёл к Южным воротам и кричал твоё имя.
И Саник на очень плохом русском рассказал Павлу, что старики решили пойти к горе, найти её и умереть на склоне. Что они решили идти всю ночь. Что отправили Саника на базу, к Павлу, потому что, как они подумали, больше никто не сможет позаботиться о нём, о Санике.
— Они с ума сошли! Их же убьют! — возмутился капитан.
Павел сказал, что поедет в Лусарат, чтобы остановить стариков.
— Они только собирались, когда меня сюда отправили, — уточнил мальчик.
— Я еду туда!
— Слушай! — скомандовал капитан. — Запомни: если они уже перешли за колючую проволоку, их ничто не спасёт. Спецслужбы откроют огонь. Ни в коем случае не лезть через колючку. Слышишь? Это приказ.
— Я их перехвачу. — Павел пошёл к выходу.
— А с мальчиком… С мальчиком что делать?
— Ты знаешь, кто о нём позаботится лучше всех, Джон. Если меня не убьют, утром я повезу его к фотографу. В музей. Он там и учиться будет. Научится читать книги… Мы оба знаем, что единственное, что спасёт этот мир, эту землю, — образование… Кто сегодня дежурный Спецслужб?
— Лукас Улссон.
— Он же сержант!!!
— А ещё один из тайных начальников Спецслужб.
…Через пятнадцать минут Илюшин остановил машину возле дома стариков. Дом был пуст. Единственное живое существо, которое встретило Павла, была собака, привязанная длинной верёвкой к дверям. Он поехал к холму. И всё время помнил, что холм этот, на котором был монастырь, находится на месте древнего города, построенного во втором веке до нашей эры. Помнил и про Ганнибала, помогшего царю выбирать это место для столицы…
Обогнув холм, Павел съехал с дороги и помчался строго на юг, пока не упёрся в колючую проволоку, протянутую вдоль всей южной окраины Араратской долины. Бросив машину, не выключив фары, Павел, обдирая форму, перелез через ограждение и побежал по полю. Минут через пять он стал различать в темноте, прямо перед собой силуэты стариков. И он закричал:
— Остановитесь! Туда нельзя! Вас убьют! Это Павел! Илюшин! Остановитесь! Туда нельзя!
И тут всё поле осветилось ослепительно белым светом огромного прожектора, который бил с холма, оставшегося далеко позади. Кто-то по громкоговорителю приказал остановиться и вернуться за ограждение.
— Мы будем вынуждены открыть огонь на поражение, — услышал Павел монотонный голос громкоговорителя и узнал вчерашнего знакомого, сержанта Лукаса Улссона.
Продолжая бежать, уже почти сорвав голос, Павел всё ещё пытался по-русски докричаться до стариков снова и снова:
— Остановитесь! Туда нельзя! Вас убьют! Это Павел! Илюшин! Остановитесь! Туда нельзя!
Он всё бежал и бежал, потом услышал за спиной автоматную очередь. Павел увидел, как впереди упал старик, потом старуха, и понял, что падает сам. Запрокинул голову и упал навзничь. Автоматная очередь смолкла. Стало очень тихо, лишь слышно было, как идёт дождь. Но и шум дождя скоро стал почти не слышен, и раскаты грома показались очень далёкими, а потом наступило чувство, будто сердце перестало биться, потом — что из тела вытекает жизнь. Лицо его было абсолютно спокойным, ушли озабоченность и напряжённость, оно как будто разгладилось, и Павел, глядя в чёрное мокрое небо, ничего не видел. Ни написанные им когда-то диалоги, ни сцены из будущих книг. Это было абсолютное ничто. И Павел понял, что он умер. Только перед тем, как душа его взлетела и унеслась вслед за душами стариков к вечно снежной вершине мифической горы Арарат, ему показалось, будто он слышит голос своего друга, поэта Вени Дорошина. Взволнованный, но вместе с тем печальный, как тогда, в самом конце 2019 года, когда Павел пришёл навестить его в алтуфьевский наркодиспансер номер девятнадцать.
— Паша! Ты был прав! Всё поменялось и будет ещё меняться. Умрут все, кто жил — я великих имею в виду — и учил нас, и подавал пример, те, на кого мы равнялись. Умрут все великие, понимаешь? И нам, и младшему поколению не на кого будет смотреть. Ох, Паша! У кого же теперешние дети будут учиться надевать галстук-бабочку, костюм-тройку, чулки? Они ж не умеют! Для них главное, чтоб щиколотки были видны… Откуда они будут знать, как разговаривать, шутить, как держаться, — если великих больше не будет? Ужас, Паша! Государства обособятся, и путешествовать будет больше нельзя. И в каждой стране будут твориться бесчинства. А население будет расти, и скоро станет нечего есть, и тогда придётся половину убить. Распылят какую-нибудь дрянь, и всё. Привет! И придётся носить маски, какие теперь китайцы носят. А ещё в будущем не будет секса. Ну, то есть он будет, но только для размножения. Секс запретят, Павлуша. Сексом будет стыдно заниматься, и всё человечество станет фригидным и кастрированным. Только если надо будет зачать ребёнка… Если нет, то нет. И я очень не хочу жить в этом будущем…
Через неделю Павлу сообщили, что Веня умер. У поэта один за другим стали отказывать органы. Павлу было сорок пять тогда, десять лет назад, в 2019-м. Он был достаточно опытен, чтоб знать: боль никуда не уйдёт. Она притаится и будет жить с тобой до окончания твоих дней. Ты с ней уже никогда не разлучишься. А как только расслабишься, она набросится на тебя, станет мучить и терзать. Но ты возьмёшь себя в руки, сожмёшь кулаки, и боль снова притаится. До следующего раза. Чем больше надежд на будущее мы связываем с конкретным человеком, тем труднее нам этого человека отпустить. Проще говоря, мы не человека боимся потерять, собственно, а свою надежду. Нам просто страшно представить себя без неё, без этой надежды.
Всего лишь.
А потом наступил 2020 год.
По факту, сам 2020 год наступил чуть позже, в марте, и долгое, очень долгое время не хотел уходить. И это был конец. С чего-то всегда начинается конец, не так ли? Ведь из ничего не бывает ничего. С тех пор Павлу Илюшину не удалось написать ни единой строчки. Слова куда-то ушли. И не хотели возвращаться. И больше так и не вернулись никогда.
Всё, что могло умереть, стало умирать, всё, что могло случиться, начало случаться. Прошла цепь маленьких региональных войн, потом — Первая Пандемия, потом одна Большая война, и всё рухнуло. Исчезли государства, стёрлись границы, перестали существовать правительства… И боль никуда не ушла. И так было очень долго. До тех пор, пока не взорвалась старая звезда Бетельгейзе, что в созвездии Ориона, пока не наступил рай на Земле, пока не стало больше ни войн, ни болезней, ни горя, пока снег, чистый, ослепительный белый снег не покрыл пуховым ковром Араратскую долину, и сквозь рассеявшиеся облака однажды утром восходящее зимнее солнце не осветило розовым светом матовую вершину Библейской Горы.
Лет ориентировочно тысяч через сто.
28.02.2022
1. Каждый может быть полезен! (англ.)
2. Яркая звезда в созвездии Ориона. Красный сверхгигант, интенсивно теряющий газ из атмосферы.
3. Тише! Лукас спит!.. (итал.)
4. Переключатель скоростей (от англ. dеrailleur).
5. Сержантами (итал.).
6. A что это у нас? Это азбука? Ты знаешь буквы? Покажешь буквы? Это солнце, это тополь, это ковёр, это свирель… (итал.)
7. Нет, нет… Это — солнце, тополь, ковёр, свирель… (арм.)
8. Дорогая (итал.).
9. Женщина-дьявол (итал.).
10. Детский сад (итал.).
11. Дура (итал.).
12. Боже мой! (итал.).
13. Господин лейтенант (итал.).
14. Сотрудниками Британской разведки МИ-6 некоторое время были известные писатели Сомерсет Моэм и Грэм Грин.
