Чужое Рождество. Рассказ
5 марта, 2020 Textura
Ованес Азнаурян родился в 1974 году. Окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права.
Печатался в изданиях «Литературная Армения» (Армения), «Эмигрантская Лира» (Бельгия), «Новый свет» (Канада), «Время и место» (США), «Радуга» (Украина), «Нева», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал» (Россия) и др.
Автор книг повестей и рассказов «Симфония одиночества» (Ереван, 2010), «Симфония ожидания» (Ереван, 2014), романа «Три церкви» (ЭКСМО. Москва, 2019).
Шорт-лист литературной премии «Русский Гулливер» (2015), лауреат премии им. И. Бабеля (2018). Член Клуба писателей Кавказа, ПЭН-Армения.
Живет в Ереване.
Чужое Рождество
* * *
Проснулся, вызвал такси и поехал в аэропорт «Звартноц»: Маша прилетала к нему лишь на один день — 25 декабря. Уже в ночь на двадцать шестое должна была улететь обратно в Москву, чтоб пойти на работу. Вот такой у нее был график. Она называла это «подарить Рождество своему мужчине». И он с каким-то упрямым постоянством поправлял ее, мол, Рождество-то армянское отмечают 6-го января.
— Знаю! — говорила Маша и прозвала день 25-го декабря «чужим Рождеством».
По делам своей фирмы Маше приходилось много летать. Вот она как раз недавно вернулась из Франкфурта, и после того как прилетит в Москву, должна будет через пару дней опять улететь — теперь уже в Португалию, на месяц. Когда Маша вырвала из своего безумного графика один день, чтоб слетать в Ереван, он понимал, что это дорогого стоит. К тому же как он знал, последнюю неделю Маша почти не спала.
— Так что, джан, для меня это героический поступок. Подвиг! — написала она в вайбер, когда сообщала ему номер рейса Москва-Ереван. — Только я буду зеленая от недосыпа. Тебе нравятся зеленые кикиморы?
— Я обожаю зеленых кикимор!
Недавно совсем, пару недель назад, от общих друзей Маша узнала, что, когда полгода назад Марк прилетел в Ереван из Москвы, где провел с ней четыре дня, то он не вернулся в семью, а снял квартиру недалеко от Площади в Ереване и стал жить отдельно. Общие друзья удивлялись:
— Ты что, не знала?
А Маша действительно не знала. Ведь он ей ничего не говорил. Кстати, о Маше он тоже узнавал только с ее же слов. И всегда пресекал попытки общих друзей рассказывать ему что-либо о ней. Марк считал, что как-то некрасиво спрашивать чужих людей о женщине, которую любишь. Вот это Маша знала, и очень ценила в нем это качество. В этом было что-то рыцарское…
Таксист — чистый, опрятный старик в пиджаке и галстуке, с интеллигентными манерами — ничего не говорил и ни о чем не спрашивал, что очень обрадовало Марка. Вот что-что, а вести метафизические разговоры с таксистами теперь ему хотелось меньше всего. Он думал о своем странном и страшном сне, о том, как оголтело идет снег (как будто в последний раз в своей снежной жизни!), о том, что католическое Рождество уже наступило — значит, где-то уже родился младенец Иисус, — и одновременно он думал о Маше.
Маша прилетает! И это было чудо чудное.
Маша в его жизни вообще стала чудом.
Тут Марк посмотрел на седовласого таксиста и почему-то усмехнулся, вспомнив рассказ Маши. У нее испортился кран на кухне. Вызвала сантехника. Сантехником оказался старик из одной среднеазиатской бывшей советской республики. Войдя в квартиру, тот увидел на стене фото Хемингуэя:
— Это ваш папа? Дедушка? — почтительно спросил он.
— Нет. Писатель… Американский…
— Нехорошо. Фото отца нет, а какого-то американца есть, — покачал головой и пошёл чинить кран, и все время бормотал что-то.
Маша была какая-то небесная. Нет. Земная. Пожалуй, небесная и земная одновременно. Земная, когда путешествовала, работала как одержимая, и небесная, когда была с ним, с Марком. Высокая, с длинными, почти до талии темно-каштановыми волосами, лицом, чем-то напоминающим Анук Эме, и долгими-долгими ногами.
— Между прочим, в них целый метр и четыре сантиметра длины. Длиннее почти не бывает. Это повышает твою самооценку? Ведь при росте от 175 до 180 сантиметров идеальная длина ног составляет 95—100 см. А у меня еще и целых четыре сантиметра бонусом!
— Ты не представляешь, как длина твоих ног повышает мою самооценку! — съехидничал Марк. — А также форма носа, длина волос. А твоя идеальная попа вообще рождает во мне неудержимую манию величия!
— Вредный ты, Марк! И псих! Ты вредный псих!
Самолет рейса 1864 приземлился в аэропорту «Звартноц» раньше расчетного времени, в 4:21, и Марк похвалил себя за то, что догадался приехать пораньше. Маша вышла одна из первых, катя за собой свой неизменный розовый чемоданчик. Марк подумал: «Слава Богу, что одна из первых!»
Ему всегда становилось не по себе, когда он видел, как из-за дверей терминала начинают выходить мужчины-хопанчи[1], возвращающиеся домой. Грязные, плохо одетые, с почерневшими от работы лицами, разбитыми, погрубевшими руками, потускневшими от усталости глазами, месяцами не видевшие родных, и вот теперь прилетевшие на Родину перед Новым годом, чтоб через месяц опять отправиться на «хопанщину». Марк вспомнил, что слово это — «хопанщина»[2] — придумала Шуваева Лена, его друг и писатель. И подумал, что Лена права: Москва — это одна сплошная большая «хопанщина».
— Куда мы поедем? — спросила Маша, поцеловав его.
— Ко мне домой. Ты же не знаешь… я тебе не говорил…
— Я знаю, Марк. Уже все знаю.
По дороге обратно седовласый таксист спросил на армянском Машу и Марка:
— Жених и невеста! Вы жених и невеста?
Маша рассмеялась:
— Я не армянка. Совсем. И я не понимаю по-армянски… Что он сказал, Марк?
— А выглядите совсем армянкой, — причмокнул языком старик и больше не произнес ни слова.
Вообще в Ереване Машу часто принимали за армянку. В последний раз — на Вернисаже[3]. Летом. Маша захотела купить кое-какие сувениры для своих московских подруг и пошла на Вернисаж. Марк отпросился с работы, чтоб сопровождать ее. Так не было ни одного продавца, ни одного мастерового, который не заговорил бы с Машей на армянском. И Маша изрядно веселилась. Потом они пошли в «Jazzve», и там тоже: официант — молоденький такой в коричневом фартуке и прыщавый, — обращался к ней исключительно по-армянски.
Теперь Марк вспомнил те четыре московских дня, проведенных с Машей в Москве. Это было одновременно и не реально и, как теперь думал Марк, единственно реальное, настоящее. В первый день он накупил много всякой еды, и Маша устроила ему скандал (Марк опять не смог сдержать улыбку):
— Ну, кто столько будет есть? А? Тут же на целый полк! Ты третьего дня улетишь, а я уеду в Варшаву. Кто это все будет есть?! Придется выбрасывать! А я ненавижу выбрасывать еду!
— Я тоже. Но я подумал, что главное, чтоб была еда. Всегда так думал. Вернее, с 90-х. Главное, чтоб был хлеб. Был сыр, была колбаса. Это все должно быть, понимаешь…
— Ну тебя, Марк!
А рано утром следующего дня они решили подняться на крышу здания и встретить восход.
— Вообще-то это надо делать в Питере. Но, поскольку ты там никогда не был, то и московская крыша тебя вполне должна устроить. — И посмотрела вдаль.
— Куда ты смотришь, Маш? Восток же вон там! — показал Марк рукой туда, откуда должно было взойти солнце.
— Да нет, задумалась просто. — И Маша взяла его под руку.
— Ты как будто ищешь взглядом горы и не находишь. Ищешь море и не находишь… — сказал он ей.
— Не выдумывай… Ой, у меня шнурок на сапожке развязался! — Марк нагнулся, потом встал на одно колено и завязал ей шнурок. — Мне шнурки никогда ни один мужчина не завязывал! — рассмеялась Маша. — Пожалуй, разве что папа… Очень давно…
— Хочешь сказать, никто не стоит перед тобой на коленях, когда меня нет с тобой?
— Прекрати!..
Когда, наконец, из аэропорта приехали на съемную квартиру Марка, Маша захотела в душ, а потом они «делали секс». И Марк почему-то все время вспоминал то, что однажды написала ему Маша в вайбер:
— Знал? Индусы различают до тридцати женских гениталий. Целый трактат об этом есть, и каждый «вид» имеет название животного. И от вида также зависит темперамент женщины. У меня они наружу. Такой и характер — открытый, ненасытный… Ты знал?
Марк этого не знал. Мало того, он потом долгое время хотел найти упомянутый трактат, но тщетно. Такового нигде не было. И Марк решил, что Маша его просто-напросто развела, как лоха. А еще, занимаясь с ней сексом в то утро 25-го декабря, он вспомнил, как Маша же сказала — в самые первые дни их знакомства-общения:
— Если двое задумали заняться сексом, то они это обязательно сделают рано или поздно. Где бы они ни находились. Как бы их ни разделяли океаны и континенты.
Теперь Марк знал, что это так. Знал точно. Ведь ни в каком из известных миров они не могли встретиться. Но они встретились, познакомились, переспали. Вернее, очередность другая была: познакомились, встретились, переспали. И Маша сказала:
— Ну, во всяком случае, ДНК мы обменялись. — И рассмеялась.
После секса они позавтракали, и Маша сказала, что хочет поспать часок.
— Не мрачней! Всего лишь час. Потом ты меня разбудишь, и мы подумаем, как заполнить оставшиеся часы.
— Слушай, — сказал Марк. — А, может, не улетишь ночью? Может, еще день останешься? — вдруг он ощутил прилив огромного счастья, которое сдавливало ему изнутри то ли сердце, то ли горло. Счастье от того, что Маша рядом. Что он не один.
— Не могу, дорогой. В понедельник обязательно надо на работу. А потом мне светит Португалия… Вах, Марк! — Маша с некоторых пор научилась говорить это кавказское «вах!» — если б ты знал, как красиво в Порту! Именно в Порту ты ощущаешь себя не в Европе, а в Португалии. Эти разноцветные дома, террасой спускающиеся к реке Доуру с ее шестью мостами! Ах, этот железнодорожный мост Ponte Maria Pia! Знаешь, он построен самим Эйфелем! А эти старые трамвайчики на улочках! Ой, а ты знаешь Лагуш? Ты знаешь, как это красиво? Бело-розовый город, желто-зеленые пляжи, красно-серо-бурые знаменитые гроты! Как бы я хотела бродить по пляжам Лагуша с тобой… Слушай! Что это у тебя висит на бельевой веревке? Сними! Снег же идет!
— Это мой шарф. Мой длинный белый шарф. Мама связала. Еще в девяносто третьем. Кстати, его длина — один метр четыре сантиметра. Мой шарф такой же длины, что и твои ноги.
— Марк, а ты не думаешь, что девяностые никак тебя не отпускают? 2016-й уже заканчивается! Ты уже двадцать три года носишь один и тот же шарф! И никак не сойдешь с поезда девяностых.
— А поезд этот никуда и не едет! — неожиданно рассердился Марк и стал говорить быстро-быстро, почти переходя на крик. — Мы сели на него, думали, поедем куда-нибудь, неважно куда, главное, чтоб было движение. И нам действительно казалось, что поезд поехал. Ведь за окном проносились города, леса, поля, какие-то люди, работающие, отдыхающие. И мы радовались в начале пути. И смотрели на жизнь из окон нашего поезда, пока вдруг не поняли, что поезд наш на самом деле стоит. Он не сдвинулся с места ни на сантиметр с тех пор, как мы сели в него. Ни вперед, ни назад. Жизнь за окном продолжала нестись куда-то — города, леса, поля, какие-то люди, работающие, отдыхающие — и мы думали, что мы едем, но наш поезд стоял. Мы ошиблись. За окном пронеслись зима, весна, лето, а поезд все стоял. День сменялся ночью, а после ночи обязательно был рассвет, но наш поезд по-прежнему стоял, и мы поняли это слишком поздно. Слишком поздно догадались, что не мы едем через города, леса, поля, мимо каких-то людей, работающих, отдыхающих. Что нас не было ни зимой, ни весной, ни летом: мы отсутствовали, мы тупо сидели в поезде, который никуда не ехал, но МЫ НЕ ЗНАЛИ! Когда же мы допендрили, что поезд никуда не едет, что нас обманули те, кто продал нам билеты на этот самый поезд, было уже поздно. Двери поезда заперли толстые проводницы в стоптанных тапочках с большой дыркой, откуда торчал толстый большой палец, и мы уже не могли выйти в города, леса, поля, к каким-то людям, работающим, отдыхающим. Оказывается, поезда никуда не едут, подумали мы. Ведь мы не знали других поездов. Мы судили о других поездах по нашему неедущемуникуда поезду. И лишь жалели, что однажды мы сели в мертвый, обездвиженный поезд. А еще гадали: может, самолеты тоже никуда не улетают? Нет? Ах, вы не знаете?.. Ну, ладно, Маш. Давай поговорим о чем-то другом. Хорошо? Жалко, что ты не можешь остаться…
Она вообще не курила, но теперь попросила у Марка сигареты. Просто стала дымить, не затягиваясь.
— Ты выйдешь за меня замуж?
— Нет.
— Почему?
— А потому что не надо спрашивать. Надо просто сказать: «Маша, выходи за меня замуж!»
— И ты бы ответила согласием?
— Нет, Марк. Я пошутила. Не надо это все. Ведь наверняка мы расстанемся с тобой. И… если ты уходил из семьи ради меня, то не надо было этого делать. Хотя я это ценю.
Маша уснула, а Марк курил и пил кофе на кухне с сигаретой. Потом вернулся в спальню, лег рядом с ней и стал смотреть, как она спит. «Этого мало, Машенция, — подумал он. — Надо еще поехать на мыс Рока. Это недалеко от Лиссабона и он — самая западная точка Евразии. Нужно встать на краю скалы, лицом на Запад, спиной почувствовать всю тяжесть огромного Материка, откуда мы все родом и осознать, что лишь шаг отделяет нас от Океана, который все может поглотить в одночасье. В такие мгновения человек ощущает себя очень сильным, в такие мгновения он чувствует себя частью этого Материка, в такие мгновения ему кажется, что он может защитить этот Материк, откуда он родом.
И Марк опять вспомнил свой ночной сон.
У каждого свой рай!
* * *
Кажется, Шар дал крен (корейцы там что-то не то взорвали, или запустили, а, может, и не корейцы вовсе), и жизнь стала непригодной на всем нашем Материке, 99% поверхности которого превратилось в пустыню (Гоби соединилась с Каракумами и все такое, Обь, Енисей и Лена замерзли навечно, тайга вымерла, и это в свою очередь привело к тому, что половина Европы превратилась в тундру, а другая половина — в Великую Пустыню).
Сон был какой-то непонятный, странный, мучительный и тревожный. И очень яркий. Марк видел во сне не только картины, сцены, пейзажи, портреты, но и слова. И удивлялся: возможно ли во сне видеть слова? И еще его удивляло, сколько информации можно увидеть в одном сне. Это было поразительно, если учесть, что человек сны видит лишь несколько секунд перед пробуждением. Так, кажется, утверждал Дали.
Во сне он жил в какой-то стране, которая почему-то называлась Республика Ба́нта, и мечтал уехать в Португалию. Во сне он понимал, что спасение может быть только в Португалии. Во сне Португалия была последним государством. Оставшимся.
«Целые народы погибли, ушли навеки, целые государства исчезли с политических карт, и на их месте теперь ничего нет; они представлены на картах, выпускаемых странами, не входящими в Систему, лишь белыми пятнами, расчерченными похожей на паутину сеткой широт и долгот. ПУСТЫНЯ — так написано там, ибо рухнула еще одна Утопия, еще одно Зеркало Иллюзий разбилось на миллиарды осколков, и лишь солнце отражалось в них летом и серое небо зимой. Весной же и осенью шли дожди… Катастрофа нагрянула, захлестнула огненной лавой, и Великая Империя перестала существовать, но страна Ба́нта выжила, не поддавшись той огненной волне, и никто во всем мире, кроме самих бантийцев, об этом не знал. Банта оказалась как будто одиноким островом, возвышающимся над океаном Безвестности. Ее отделила от всего остального мира Великая Пустыня».
Так писал в «Истории Банты» великий патриарх, мудрец и историк. И Марк во сне видел эту книгу. Патриарх был человек преклонных лет, одетый всегда в черную простую сутану, до ужаса худой и еле передвигающий ноги от истощения; на груди у него висел большой золотой крест с драгоценными камнями. Кто-то как-то пошутил, сказав, что преподобному патриарху было бы легче передвигаться, если б не этот огромный и тяжелый крест. Сам патриарх так не думал и самозабвенно служил Богу и своему народу. Он всегда был окружен страждущими, которые находили у патриарха утешение и надежду на Божью Благодать в мире ином. Но это бывало днем. По ночам же великий патриарх оставался наедине с Богом и белыми листами бумаги и писал «Историю Банты»:
«Милостью и волею Божьей приступаем мы к изложению истории малого народа, носящего имя Банта. Благослови Боже народ этот, на долю которого выпало столько горя и скорби…»
В Империи Банта была самой маленькой провинцией. Она состояла из самой столицы, города Банты, и некоторых земель вокруг. Все это вместе составляло девять тыс. кв. км (теперь уже пять тысяч, потому что Великая Пустыня, окружающая Банту, все время наступала, пожирая все на своем пути).
Несмотря на малую площадь, Банта была одной из самых развитых провинций Империи; процветали почти все отрасли тяжелой и легкой промышленности. Теперь из-за Катастрофы, оставшись без электричества и газа, заводы и фабрики остановились, и лишь крысы шныряли туда-сюда по мертвым залам цехов, где когда-то кипела жизнь, где когда-то работало сотни тысяч бантийцев.
Две тысячи кв. км. составляло Озеро, которым бантийцы очень гордились, хотя и оно отнимало, по сути, площадь, которую можно было использовать под посевы; Озеро делало земельный фонд Банты и вовсе маленьким. Но бантийцы все равно гордились им, потому что не имели моря, и вообще в Банте с водой было туго. Однако, из-за Катастрофы вода в Озере стала куда-то уходить, и теперь на его месте была лишь пустынная котловина. Бантийцы называли его Мертвым Озером и знали, что когда-нибудь эта пустыня, а также Пустыня внешняя или Великая Пустыня, окружающая страну, проглотят Банту.
Несмотря на огромное количество смертей во время Катастрофы, население города Банты за последнее время сильно возросло, и это, говорят, произошло тоже из-за Пустыни. Объяснялось это так: люди оставляли ставшие непригодными земли и переезжали в столицу. Таким образом, почти все население Республики Банта сосредоточилось в ее столице.
Складывалось впечатление, что кто-то очень Сильный и Могущественный прокрутил кинопленку Истории на несколько веков назад. Банта теперь окунулась в самое настоящее средневековье. Оставшись без электричества, бантийцы жили световым днем, употребляли все, что сами и выращивали, приготовляли.
Но они жили, все же жили, правда, никто во всем мире этого не знал. Банта стала забытым всеми островом посередине Пустыни. Бантийцы — забытым народом. Катастрофа была настолько ужасной, что никто не мог даже предположить, что где-то на далеком горном острове еще может теплиться жизнь.
В городе Банта было очень много психов. Вообще, кто может с уверенностью сказать, что он не псих? Пожалуй, никто. Значит, все НЕпсихи — это такие же психи, как те, которых выпустили из больниц, но только скрытые. Я думаю, что все мы скрытые психи, потому что нас угораздило жить в наше время. Вообще дерьмо жизнь, и наше это время тоже дерьмо, и мы — дерьмо, потому что живем в дерьме, и еще мы психи.
Мой дедушка сказал — он теперь умер, и его похоронили в Пустыне, — что его время, то есть когда он был молодым, тоже было дерьмовым. Вот так. И я спросил его тогда, было ли у них в то время много психов.
— Пруд пруди! — ответил дед и рассмеялся, и я подумал, что он тоже псих.
В нашем городе много памятников архитектуры. В городе много психов и самоубийц. В городе много бездомных собак. В городе Банта живу я, и у меня нет имени — я его просто забыл; я просто номер 7413-й. У всех у нас есть номера.
За городом, за маленькими садами и огородами начинался лес. Он был густой и темный и кое-как задерживал натиск Пустыни. Те деревья, которые росли у края Пустыни, были совсем белые от пыли и песка. Когда дул ветер, лес играл роль фильтра, и бантийцы молились Богу, чтоб Он охранял лес. Деревья, которые первыми встречали ветер, жили недолго; они умирали от того, что песок и пыль оседали на листьях, и деревья задыхались. Деревья умирали, а это означало, что Пустыня делала еще один шаг в завоевании Банты. Один ученый подсчитал, что Республике Банта осталось жить не более семи-десяти лет, ну, максимум двенадцать, после чего Пустыня отпразднует свою полную и окончательную победу. Ученый он был хороший и вряд ли мог ошибиться в подсчетах. Поэтому бантийцы на следующий день после того, как ученый этот опубликовал на Площади Республики свои вычисления, повесили его на уличном фонаре. А потом труп повезли на тележке в лес.
— Хоть зверью будет что поесть, — сказали бантийцы и разошлись по домам.
Правительство никак не отреагировало на такое проявление самосуда. В общем, то, что должны были сделать власти, сделали бантийцы. Ученый этот (кажется, его номер был 301-й), подпадал под статью 88-ю Уголовного кодекса Республики Банта, которая сформулирована так: «Распространение паники в широких слоях населения РБ. Мера наказания — смертная казнь».
После того, как 301-го бантийцы казнили, правительство издало особый бюллетень, в котором объявляло, что нет причин для паники, и призывало к спокойствию. Бантийцы, читая этот бюллетень, удивленно пожимали плечами, потому что никто и не собирался паниковать, и все были абсолютно спокойны.
Это было в ноябре. Потом наступил декабрь, потом январь, потом февраль. Даже после Великой Катастрофы месяцы в Банте все так же сменяли друг друга. Менялись так же и времена года.
В Банте курили высушенные листья винограда, и это так или иначе заменяло табак — курили трубк, или делали самокрутку из старых газет. Бумага в Банте была большим дефицитом, и поэтому ее берегли и давали только правительству и депутатам парламента, а также Великому Патриарху, который писал «Историю Банты». Депутаты парламента с некоторых пор, предпочитая издавать законы устно, спекулировали на бумаге, продавая ее писателям, поэтам, ученым, которым ничего больше не оставалось делать, как писать. Для бытовых же нужд граждане Банты использовали старые газеты, которые задешево можно было купить в газетных киосках. Номер 7413, то есть я, как раз вчера купил охапку старых газет и теперь, закурив самокрутку, стал просматривать одну из них, «Империум» трехгодичной давности. В ней на первой странице было сообщение о том, что Император в своей поездке по северным провинциям остановился в городе Селью. На встрече с угольщиками этого города, говорилось в газете, Император произнес небольшую речь: «Империя наша могущественна и всесильна! Ничто не может разрушить Священную Систему, и поэтому мы думаем, что на герб и флаг Империи можно добавить знак бесконечности… Ничто не может поколебать веру имперцев в нерушимость идеалов Системы, идеалов многонациональной и дружной семьи. Система вечна! Да здравствует Империя! (аплодисменты, выкрики “Слава Императору!”)».
Номер 7413 посмотрел на дату выхода в свет номера газеты «Империум». Через неделю после этой речи Императора перед угольщиками города Селью как раз и произошла Великая Катастрофа.
Номер 7413 жил на улице Беженцев. Название улицы никак не отражало ее содержания. Здесь не было ни одного беженца — они все жили на окраинах города в микроскопических деревянных домиках, в здании аэропорта или прямо в самолетах, теперь уже никому не нужных. Самолеты были превращены в настоящие жилые дома, и в каждом из них проживало две или три семьи, а то и больше.
В тот день номер 7413, выпив кипяток, съев вчерашний хлеб и выкурив самодельную папиросу, решил одну очень важную для себя вещь, а именно: УЙТИ.
Он решил оставить город, выйти в Пустыню и попытаться — хотя это было равносильно самоубийству — найти Большую Землю. Ведь как бы ни велика была Пустыня, все же она где-то да кончалась, думал он. Значит, там, по ту сторону Великой Пустыни, есть люди, которые не догадываются даже, что существует такая страна — Банта. Нужно во что бы то ни стало добраться до Большой Земли и рассказать о Банте. И позвать на помощь. Он знал, что наверняка умрет в пути, НО ОСТАВАТЬСЯ В БАНТЕ ОН БОЛЬШЕ БЫЛ НЕ В СИЛАХ.
Номер 7413 решил пойти к Великому Патриарху и взять с собой рукопись «Истории Банты».
И единственным пригодным местом для жизни осталась Португалия, куда переселились народы и которую называли Большая Земля. Теплый Гольфстрим омывал берега уже не Британии, а мыса Рока. Наступление же Пустыни хоть как-то сдерживали Пиренейские горы. Но что происходило на Большой земле, бантийцы, живя на своем горном острове, не знали. Во всей Португалии стало очень тесно и стали говорить на сотнях языков. И все смешалось и перемешалось тогда. И люди стали жестоки и нетерпимы, часты были убийства за клочок земли и болезни. Новорожденных и стариков бросали в море, но все равно было очень тесно. И люди стали организовывать ритуальные самоубийства — каждый месяц тысяча добровольцев бросались в теплый Гольфстрим, который выносил их тела потом к берегам Гренландии. Но все равно: в Португалии по-прежнему было тесно. Земли не хватало везде.
Пустыня медленно, но верно разрушала Пиренейские горы.
* * *
Когда он разбудил Машу, надо было уже ехать в аэропорт. Посмотрев на часы, она очень рассердилась:
— Ты понимаешь? Я все проспала! Почему ты меня не разбудил, а? Я ведь спала целый день и полночи!
— Ты уставшая была. Не хотел будить… Подумал, хотя бы здесь в Ереване отдохнешь.
— Ой, умник нашелся! Я бы в самолете поспала!
— Зато не выспалась бы.
— Эх ты! Я так ждала этого дня! Так хотела с тобой провести это чужое Рождество! А ты меня не разбудил. Небось, сам проспал?
— Нет… Не спал вовсе.
— Тогда я не понимаю тебя! Ты не дал мне прожить этот день! Ты понимаешь это? — перешла она на крик, направляясь в уборную. И уже оттуда добавила: — Потому что ты сам ведь не живешь! Вернее, живешь кое-как. Хватит проживать черновик! Живи по-настоящему!
И Марк услышал, как она спустила воду в унитаз. Ему вдруг почему-то показалось, что Маша вместе с водой смыла все его надежды. А что человек? Человек — это сумма несбывшихся надежд. Уж лучше б он тоже поспал. Не так болела б голова.
Потом он отвез Машу в «Звартноц» — пришло другое такси, не со стариком-интеллигентом за рулем: старика Марк как-то постеснялся будить, хоть и знал его номер мобильного. По дороге Марк и Маша молчали. Шел снег, и от этого становилось тоскливо, хоть и ощущение чуда все равно не проходило. Когда проезжали мост Победы, Маша сказала, что жалеет о том, что не выпила хотя бы коньяка.
— А ты знаешь, что этот мост, который соединяет коньячный завод и винный комбинат, строили немецкие военнопленные? После Сталинграда к строительству моста присоединились первые их группы. В военной форме без погон рано утром немцев привозили к Разданскому ущелью, и вскоре местность заполнялась звуками ударов молотков и лопат. Работaли до самой ночи. Школьники, спешившие в школу, останавливались поглазеть на них. Военнопленные получали триста граммов хлеба в день. Они с удовольствием брали сыр и фрукты, которые им приносили дети. Взамен немцы одаривали детишек самодельными игрушками.
— Почему ты мне это рассказываешь, Марк?
— Не знаю, Маш.
— Вот и я не пойму: почему ты мне это все рассказываешь?
— Ты точно не можешь не уехать?
— Точно.
— Ненавижу запах снега!
— Что?
— Обожаю запах снега!
Маша рассмеялась.
Через две недели Маша послала Марку фотографию на вайбер. На фото она держала в руке сертификат, на котором было написано следующее: «Настоящим удостоверяю, что Мария Выхина была на Мысе Рока, Синтра, Португалия, на самой западной точке европейского континента, на самом краю света, где кончается земля и начинается океан, где дух Веры и Любви, и жажда приключений побудили португальские каравеллы отправиться в путь в поисках нового мира».
Марк, понятно, не читал по-португальски. Маша сама ему написала перевод. Там же. В вайбере.
У каждого свой рай!
[1] Гастарбайтеры (арм.). от слова «хопан», что изначально означает «целина». «Хопанить» — ехать на заработки.
[2] «Чужбина, куда едут армяне на заработки» (Е.Шуваева-Петросян).
[3] На территории под названием «Вернисаж» близ центральной площади Республики в Ереване располагается ярмарка сувениров, драгоценностей и предметов искусства и старины, действующая под открытым небом (из Интернета).
