Ованес Азнаурян. Апельсиновый рассказ
2017-3 (17)
— ...Хорошо, как скажешь. Не буду больше звонить. И писать тоже. Не буду, говорю! Обещаю. Не буду звонить! Кстати, позвонила ты, а не я. Я не буду! Только вопрос: ты не зайдешь за своей зубной щеткой и шампунями? Купила новые? Выбросить? Хорошо... Хорошо, говорю! Пока. Вернее, прощай... Ага. Пока... Записывай, Жорик. Прости. Итак. Задача номер один: 10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками, так что у мальчиков их оказалось на 4 больше чем у девочек. Сколько апельсин у мальчиков, а сколько у девочек?
— Апельсин — это взрослый мандарин? — спросил соседский сын, оторвавшись от тетради.
— Нет, Жорик. Апельсин — это плод апельсинового дерева, и родом он из Китая. Как, впрочем, и мандарин. Собственно, слово “апельсин” в переводе с голландского и немецкого означает «китайское яблоко». Откуда взялось слово “orange”, неизвестно, вероятно, все же из-за цвета. Он же оранжевый. Понимаешь? Папа у апельсина — помело, мама — мандарин. И они встретились однажды в Древнем Китае, и у них родился апельсин. Португальцы привезли апельсин в Европу. Апельсин лечит от мигрени, запоров, гастрита, уменьшает риск рака и так далее. И еще от апельсина поднимается настроение...
— Круто, что об апельсинах вы столько знаете! — восхищенно сказал маленький Жорик.
— Да... Об апельсинах, пожалуй, знаю... А ты не отвлекайся, решай задачу, — сказал грустно Гагик и подумал о том, что с апельсинов все и началось. Точнее с того, что он дома, в большой кадке посадил апельсиновое дерево. Ну, понятно, что декоративное, а все же дерево. Он прочел кучу литературы — как в интернете, так и в книжных пособиях, был внимателен, обходителен, терпелив, и его апельсиновое дерево действительно не умерло (как злорадно предсказывали недоброжелатели), а выросло, окрепло, и наступило вроде время ему плодоносить. Один знакомый-незнакомый старик (неизвестно вообще, кто он на самом деле был, чем занимался; Гагик лишь знал, что старик живет в доме напротив, в высотке), ему так и сказал однажды в январе, неожиданно подойдя в парке, где тот гулял часто:
— В этом году у вас будут апельсины. Вы подумали, кому вы подарите их?
Гагик не ответил старику ничего. Повернулся и ушел.
После разговора со стариком Гагик стал думать о том, кому он подарит эти самые апельсины (если все же они решат появиться). Наверняка, тому же старику, или сыну соседки, Жорику, с которым Гагик занимался математикой. Жорик был туповат и в математике ни черта не смыслил.
За время, что деревце вырастало, Гагик успел дважды сменить работу и дважды развестись. И вообще: с тех пор, как он посадил апельсиновое дерево, многое не то, что пошло наперекосяк, но стало меняться. В итоге он оказался абсолютно одинок и абсолютно безработен. Время от времени страждущих за гроши он консультировал по банковским вопросам (ведь раньше, до апельсинов он работал в банке), время от времени у него бывали любовницы — в основном интернет знакомства, ведь Гагик никуда не ходил.
Гагику было сорок. Иногда ему казалось, что это много, иногда — мало. Иногда хотелось умереть немедленно, иногда — быть бессмертным. Когда шел уже тринадцатый год его совместной жизни с Наирой, его первой женой, он решил, что хватит. Больше он вынести не мог и просто предложил развестись. Наира к этому, на его удивление, отнеслась весьма спокойно, но сказала, что лучше нее у него не будет жены. Это оказалось пророчеством, ведь его вторая жена Рузанна (или, как он ее называл, Рузан), оказалась по сравнению с Наирой настоящей сукой. Наира была высокой, темноволосой, худой. Рузан же была рыжей, чуть ниже ростом, у нее были зеленые глаза, она была полненькой, и с ней в последнее время было так, что лучше и не вспоминать. Одному Богу известно, что ему стоило не всадить в нее кухонный нож. Хотя до конца она возбуждала его сексуально. Бывало очень часто, что, когда они ругались, причем так, что стыдно было понимать, что все это слышно на улице, он бросался к ней и начинал раздевать. Но это были лишь редкие минуты нежности, и когда он понял, что просто ненавидит, он ушел и от Рузан… Это случилось после очередного скандала, и когда он уходил, Рузан спросила, когда он вернется, и он ничего не ответил. Рузан не верила, что он может не вернуться больше. Смешно, что Рузан не верила. А самое смешное было то, что, когда он развелся с Рузанной, та подружилась с Наирой, его первой женой.
Первый брак был ужасен, второй — ужаснее. Из обоих браков у него не было детей. Обоих родителей он лишился, когда ему было двадцать пять. Друзья его разбрелись по свету, а “товарищи-знакомые” постепенно стали забывать его.
Знаете, что такое одиночество? Это когда разговариваешь сам с собой; это когда одушевляешь неодушевленные предметы; это когда готовишь себе поесть и стол сервируешь на двоих, хотя точно знаешь, что никто не придет к тебе в гости; это когда приходишь в кафе и начинаешь подслушивать разговоры за соседними столиками, и это дает тебе ощущение НЕОДИНОЧЕСТВА. Единственное, что его спасало, — это Интернет. Он не был согласен с формулировкой «Одиночество в сети». Это было его «НЕОДИНОЧЕСТВО в сети». Интернет давал ощущение, что он не одинок, и еще ощущение причастности ко всему остальному миру. Мир ведь глобален уже давно, а Интернет сделал его еще более глобальным.
Весна в том году взорвалась неожиданно, где-то в середине февраля, и все поняли, что зима была милосердной, и, когда весна нагрянула, все очень быстро стало меняться не только в природе, но и в людях, в облике города, во всем. Появилось нечто совсем новое, чего не было до этих пор. А ведь еще совсем недавно Гагику казалось, что жизнь остановилась... Почему-то очень часто казалось, что жизнь остановилась. Что все зашло в тупик. И тогда бывало нестерпимо тяжело. Но всегда что-то случалось, и это что-то позволяло жить дальше. Просто нужно постараться переждать время. Слушать больше музыки, например. Музыка всегда спасает и спасала. Она — как четки в руках. Перебираешь-молишься, чтоб не сойти с ума. Наверное, больше всего с человеком говорит Бог именно через музыку. А вообще Бог с человеком говорит все время. Просто надо научиться слушать. Может быть, человек в течение всей своей жизни учится слушать Его… Даже когда грешит. Вернее, после того, как согрешил. Слушать Бога — означает каяться…
В течении марта все менялось, а потом наступил апрель, и пошли дожди… В апреле все время шел дождь. И было бы впечатление, что снова наступила осень, если б не отсутствие ожидания неминуемой смерти; в апреле, просто хотелось жить… Деревья уже обрели зеленость, и еще откуда-то постоянно слышался запах сирени (которая зацветет лишь в мае). Этот запах был везде — на улице, дома, и от этого запаха никуда нельзя было скрыться: запах сирени все равно догонял, пьянил, волновал, и Гагик оказывался влюбленным, хотя и, в общем-то, не хотел, чтоб сердце снова беспокоилось… Почти всегда так и начиналась влюбленность — с дождя. Весной. Вообще, он абсолютно счастлив бывал только весной. Если, конечно, бывал счастлив… Гагик счастлив был только тогда, когда менялся... Все остальное его как-то мало заботило. Главное, чтоб он менялся. Изменение — это движение, даже если это движение по кругу, и Гагику казалось, что он тоже менялся вместе с этой весной.
Естественно, как всегда весной, в апреле Гагик заболел. Это у него было с детства. Сколько себя помнил, весной всегда заболевал. Неожиданно. Впрочем, так же неожиданно выздоравливал. Выздоровление всегда похоже на воскресение. Именно воскресение, потому что ты выздоравливаешь совсем другим, изменившимся. Кажется, Ницше говорил, что любит, когда заболевает, предугадывая в болезни будущее ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ. Ведь каждый раз выздоравливаешь (воскресаешь) обновившимся, что ли...
Закончив урок с соседским Жориком — первый после болезни, — Гагик рискнул и вышел погулять. Для того, кто безвылазно сидит дома, прогулка на соседнюю улицу покажется целым путешествием. Именно так и было. Гагик шел по улицам старого и нового одновременно города — в Ереване действительно удивительным образом сочетается старое и новое, — и думал о том, что с Анжеликой, его последней «любовью», у него все кончено, и она больше не приедет к нему. Это была какая-то ненормальная связь во всех смыслах этого слова. Во-первых, они встречались редко, во-вторых, казалось, их ничего не связывает, не объединяет, кроме секса. Анжелика ушла насовсем, а это означало, что он опять изменится. Только, как-то жалко было осознавать, что он сам сделал все возможное (бессознательно, или сознательно), чтоб это случилось. Никто, не занимался сексом так, как Анжелика — с фантастическим, космическим упоением, с некоей, только ей присущей фанатичностью. Она занималась сексом как животное, сознающее, однако, что оно — животное (ей это нравилось), и делала все возможное, чтоб и партнера превратить в абсолютное животное. Но… для Гагика это было недостаточно. Ведь ему необходимо было в промежутках между сексом поговорить о Леонардо, Лорке, Бетховене, Апполинере (сам себе улыбался в душе, когда думал об этом), иначе он мог зачахнуть, хотя Гагик очень часто не был против превратиться в животное, если честно… Вообще же, он порой думал, что не прав. Ведь он потерял Анжелику. А человек всегда виноват, когда теряет кого-то или что-то. Человек всегда теряет по своей вине...
Гагик часто думал о своих влюбленностях. Перебирал в памяти имена. Что-то вспоминал с тоской, что-то даже со стыдом. Иногда он сам себе представлялся этаким Диогеном. Всю свою жизнь он пил вино из бочек. И вот теперь сам оказался в бочке… Пустой.
Он всегда, все время бывал влюблен. Постоянно. Когда влюблялся в кого-нибудь, старая влюбленность перерастала в большую, очень крепкую дружбу, или же исчезала насовсем, потому что ни во что другое она не могла перерасти. Изначально это было табу — думать о том, что влюбленность может перерасти во что-то другое... другого выбора у него не было, как говорится... Ни тогда, когда он был женат, ни после. Кстати, когда от него ушла Анжелика, он понял, что опять изменится. Он менялся в зависимости от времени года, погоды, менялся в зависимости от того, какая женщина сейчас была с ним (каждая из них учила его чему-то новому). Весна ведь тоже всегда меняется, после того, как взорвется, вплоть до лета... И всегда этот весенний взрыв похож на тот, изначальный, Первый взрыв, который создал нашу Вселенную. После этого Взрыва Вселенная тоже менялась, и будет меняться до самого своего конца, когда опять не превратится в крохотную пылинку.
В промежутках между влюбленностями заболевал (физически и душевно), пока не влюблялся вновь. И так всю жизнь. Бывало, что влюбленность длилась несколько дней, бывало, что несколько лет... но все равно: влюбленность куда-то уходила. Или он остывал, или его бросали, уходили. Вся штука была в том, что он довольно-таки быстро излечивался. Наверное, срабатывал инстинкт самосохранения, иначе точно бы сдох! Кстати, о том, чтобы сдохнуть. Не то, что он всерьез когда-либо думал о самоубийстве (на это такие, как он, не способны), а просто абстрактно думал о том, что жизнь вот в сорок лет, например, может закончиться...
За эти годы, что вырастало его апельсиновое дерево, чего только он не услышал о себе: «сам не живет и другим жить не дает», «психопат», «человек в футляре» (Чехов), «человек-ящик» (Кобо Абе), «эгоист», «человек, сам себя загнавший в тупик», «тупиковая ветвь эволюции» (должно быть, Дарвин), «живой труп» (Толстой), «трус», «амеба», «посторонний» (Камю)... Самое интересное то, что он был согласен с любым из этих определений... все это действительно был он. Анжелика даже однажды сказала: «Еще ты — кретин, аутист, недоразвитый, но я люблю тебя!» Ему так много говорили, что он такой и сякой, что Гагик сам поверил во все это.
Теперь он шел по любимому маршруту: Северный проспект, Площадь, оттуда — на Проспект, и снова наверх к Опере и Консерватории, а оттуда — на Каскад, на самый верхний ярус, чтоб посмотреть на город сверху. Ереван лежал в огромной чаше долины, по ту сторону которой была Гора. Она не была видна за дымкой и облаками, но Гагик точно знал, что она там. Это всегда утешало.
Вернувшись домой в тот день, в свое одиночество, Гагик полил свое апельсиновое дерево, включил ноут, и пропал в Интернете. Лишь играла музыка. Сидел так за ноутом и задремал. Человек удивительное существо. Когда он на дне, он даже не животное, он — трава. Когда на вершине, он — бог.
Интересно, почему я не стал алкоголиком, думал он часто. Может все дело в том, что он не может пить один, а у него не осталось никого с кем бы можно было это сделать? По большому счету, наверное, Бог миловал и уберег (часто стучал по голове — как по дереву, чтоб не сглазить).
Но в тот вечер, проснувшись, он нашел в баре югославской «стенки» оставшуюся с Нового года бутылку тутовой водки — соседка, мать Жорика принесла, когда заходила поздравлять — выпил ее всю и пошел опять гулять по Еревану. На всю ночь...
— Как ваше апельсиновое дерево? Зацвело? — услышал Гагик знакомый голос и открыл глаза.
Он спал на скамейке в парке перед Консерваторией. Его подташнивало от вчерашней водки, не мог двигать левой рукой — затекла, — и Гагик решил, что не будет больше пить. Он заснул в парке! Это было уже слишком! Рядом с ним на скамейке сидел знакомый незнакомый старик и, кажется, ожидал ответа. Гагик ответил:
— Цветов нет... Вы уверены, что они все же появятся? Хотя еще, наверное, рано? Может, сами апельсины появятся ближе к осени?
Старик покачал головой.
— Апельсины появятся. Вы так и знайте. Может, чуть позже, но появятся обязательно.
— Да откуда вы знаете?! — рассердился Гагик. — Вы что, ясновидящий? Нострадамус? Или вам больше делать нечего? И откуда вы знаете, что у меня дома растет апельсиновое дерево?
— Все очень просто. Я стоял рядом с вами в магазине, когда вы покупали семена... И я видел ваше дерево из окна своей кухни.
Гагику стало совестно:
— Простите меня, я сорвался напрасно... Просто я очень жду этого, понимаете? Чтоб эти чертовы апельсины наконец-то появились.
— Понимаю, понимаю, — улыбнулся старик. — Знаете что? Пойдемте-ка ко мне домой. Выпьем кофе, посидим, послушаем музыку, поговорим об апельсинах. Согласны?
Гагик кивнул.
— Только у меня нет спиртного, заранее предупреждаю вас об этом.
— Ну и, слава Богу, — сказал Гагик поморщившись. — Я подумал, что не хочу больше пить. Я превращусь в алкоголика. Я точно это знаю!
— И правильно. Вот поэтому у меня и нет дома спиртного. Однажды я тоже чуть было не превратился в алкоголика.
Старик был худой и длинный. Ходил, чуть наклонясь вперед, как будто спина уже не держала, и почему-то все время смотрел полубоком: так делают люди, у которых проблема со слухом; они бессознательно поворачиваются к собеседнику более здоровым ухом. Старик имел очень мягкий голос и добрые грустные глаза. Было в этих глазах еще что-то, кроме грусти, чего Гагик пока понять не мог, но понадеялся, что со временем поймет.
По дороге старик о чем-то без конца говорил; казалось, был весел от того, что нашел собеседника, и Гагик с тоской подумал, что влип. Старики порой бывают несносны. Только тем и заняты, что выискивают себе жертву посвежее. Ведь что старикам нужно? Только одно: свежий собеседник на растерзание.
Когда вошли в квартиру, Гагику показалось, что он оказался в музее ретро-фотографий. Все стены и книжные полки были заняты пожелтевшими фотографиями. Вот теперь кошмар и начнется, подумал Гагик. Старик о каждой фотографии будет рассказывать целую историю.
— Вы какой кофе предпочитаете? Сладкий или горький? Или, как обычно говорят, средней паршивости?
Гагик улыбнулся и ответил, что предпочитает средней паршивости. Пока старик варил кофе, Гагик сел в кресло в гостиной перед журнальным столиком и оглянулся, и только тогда заметил дверь, которая вела на закрытый (говорят, застекленный) балкон. Он был оборудован под кабинет, и там не было на стенах фотографий, только кабинетный рояль. Странный какой-то старик, подумал Гагик, музыкант, наверное.
Старик принес кофе, сел на диван и улыбнулся.
— Очень скучная комната, согласен, — сказал он. — Но эти фотографии — единственное, что у меня осталось. Я слишком давно живу. Все родные, близкие, друзья умерли, а новые так и не появились. Я вообще оградил себя от внешнего мира после смерти жены (она умерла от рака). Давно это случилось, так что не трудитесь выражать соболезнования. Время примиряет. Если быть совсем точным, время притупляет боль. Время похоже на новокаин.
Гагик улыбался. Ему определенно нравился старик.
— О не пугайтесь, — продолжал тот, вероятно, имеющий способность читать чужие мысли, — я не стану мучить вас своими стариковскими воспоминаниями. Ведь вы именно так и подумали, не так ли? Выпейте кофе, а я вам поиграю. Вы же заметили рояль в кабинете, правда? Вот и отдыхайте. А потом поговорим, и я отпущу вас. Главное, чтоб вы не напивались больше. Понимаете? Музыка лечит. Если б не музыка, я бы погиб, или свихнулся после смерти жены, после гибели детей (они погибли в автокатастрофе). Знаете, что я подумал? Мы всегда за что-то обязательно расплачиваемся. Чаще, к сожалению, расплачиваемся своими родными... Послушайте, — сказал старик уже из кабинета. — Это я написал в молодости. Это было совсем другое время. Теперь говорят «легендарное».
И старик заиграл. И Гагик почувствовал тихую дрожь внутри. И все понял. Понял, что увидел в глазах старика еще в парке, но не понимал. Это называлось одним словом — гениальность. Гагик узнал его. Старик был композитор, и не просто композитор, а именно тот, единственный и неповторимый. Знаменитый на весь мир, классик, давно причисленный к лику бессмертных. Гагик слушал и удивлялся: почему-то всегда думал, что этот композитор давно умер. А он, оказывается, жив. Ходит среди нас, но никто об этом не знает, хотя все без исключения, знают его музыку.
Старик сыграл еще две-три вещи и вернулся к Гагику допивать свой кофе. Гагик не знал, что сказать. Старик же улыбался своей приятной гениальной (другого слова-то не подберешь) улыбкой.
— Признайтесь, ведь вы слышали мою музыку?
— Все слышали вашу музыку, и все ее любят, Маэстро, — сказал Гагик. Говорить было трудно, и сердце стучало в горле.
— Тогда признайтесь, что думали, что я умер. Так ведь?
— Да...
— А я вот живой. Смешно, правда?
Гагик промолчал. Он почему-то думал о том, что знакомство с Маэстро — второе, по-существу; ведь он не знал, кто такой этот старик тогда, в январе — что-то обязательно означает.
Маэстро вдруг сказал:
— Простите, но вы не сказали еще, как вас зовут.
— Простите... меня зовут Гагик.
— Хорошее имя. У вас очень хорошее имя, Гагик. И у вас на вашем дереве обязательно вырастут апельсины. Хотите, поспорим? — старик наклонился вперед и хитро прищурил один глаз.
— Вы думаете, такой спор уместен? — Гагик тоже улыбался. — Может, поспорим на что-то еще?
Старик рассмеялся:
— Пожалуй, не стоит. У вас есть мечта, Гагик? Ну, кроме апельсинов. Что бы вы хотели сделать? По жизни. Вы понимаете?
Гагик ответил:
— Только апельсины.
— Это очень плохо, — заволновался почему-то старик, нахмурив брови. — Как же такое могло случиться? Это ведь не допустимо! Плохо, это очень плохо. Апельсины у вас будут. Можете не сомневаться! И вы подарите их самой прекрасной девушке в мире. Но нужно придумать что-то еще... — Гагик покачал головой и встал, уже собираясь уходить, но старик остановил его. — Возьмите. Вот недавно вышел диск с моими произведениями из кинофильмов. Хотите?
— Да. Очень!
Гагик взял диск, поблагодарил и поспешил домой. Через час к нему должен был зайти Жорик. На урок. Ведь когда Гагик болел, пропустили целых четыре занятия, и теперь надо было наверстывать.
А пока он поставил диск, подаренный Стариком, в ноут и включил. Музыку. И душа наполнилась цветом граната и осенним солнцем, и нашими горами, и сердце затанцевало танго из нашего детства, и он посмотрел на кусочек неба и вспомнил мелодию старых дней...
— Заходи, Жорик. Сделал задание? Хорошо. Ты знаешь эту музыку?
— Все ее знают.
— Ты прав, Жорик. Записывай. Задание я потом проверю. Итак, задача: в школьную столовую привезли 6 кг, лимонов, яблок на 24 кг больше, чем лимонов, а апельсинов на 12 кг меньше, чем яблок. Вопрос: сколько килограмм апельсинов привезли в школьную столовую?
(с сайта читать здесь)
