Гость Армянского музея – Ованес Азнаурян
Ованес Грачикович Азнаурян родился в 1974-м году. Окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права. Печатался в в изданиях: «Литературная Армения», «Эмигрантская Лира», «Revue svetovej literatúry» («Ревю мировой литературы», Словакия), «Дарьял», «Алашар», «Гвидеон», «Нева», «Дружба народов», «Октябрь» и т.д. Автор книг повестей и рассказов «Симфония одиночества» (Ереван, 2010 г.), «Симфония ожидания» (Ереван, 2014 г.). Шорт-лист литературной премии «Русский Гулливер». Член Клуба писателей Кавказа. Живет в Ереване.
— Ованес, большинство людей нашего поколения вступило во взрослую жизнь с мыслью уехать из Армении. У тебя такое было?
— Честно? Никогда не думал о том, чтобы уехать из Армении. Временно проживать в какой-то стране — да. Месяц, три месяца, даже полгода, год. Причем, с моим знанием иностранных языков, наверное, список таких стран весьма ограничен. А чтобы эмигрировать — никогда. Это правда: иногда так и хочется стукнуть кулаком и, как мой дед, рявкнуть: «Плюну на всех и уеду в Ленинград!» Но это редко, да и то в сердцах и не взаправду. Ведь думаешь: «А что я там буду делать?» (это если отбросить даже ложную патриотичность). И потом: я человек пишущий и УЖЕ 43 года прожил в своей стране. Я все равно всегда буду писать о ней и о людях, которые в ней живут. При всем при этом хочу высказать еще одну мысль: добровольно никто никогда не эмигрирует из своей страны. Тем более человек что-то там пытающийся писать.
— Ты доволен своей жизнью?
— Сразу почему-то вспомнил строчку арии Иуды из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда»: Listen Jesus i don't like what i see… Думаю, человек никогда не бывает доволен своей жизнью — вечный нытик. Глобально или в мелочах. Вечно ему что-то не так, вечно чего-то не хватает. С одной стороны, это плохо: ну, сколько можно ныть, ведь по большому счету грех жаловаться. А с другой, хорошо: если пишущего человека все устраивает в этой жизни, ему незачем будет писать.
— Вот ты представь, что тебе, двадцатилетнему, блокадному парню, кто-то показал бы твой сегодняшний день, — как бы ты отреагировал?
— Удивился бы и не поверил! В хорошем и плохом смыслах. В хорошем — потому что никак не мог предположить тогда, что, поступив только-только работать в родную чеховскую школу, задержусь там на целых пятнадцать лет, преподавая историю. Тем более, что потом круто поменяю свою биографию и стану айтишником. Что женщина, которую я тогда уже встретил и которая тогда же в мои двадцать стала моей женой, родит мне двух прекрасных дочек, и они станут источником моего всегдашнего счастья — уже на всю жизнь. Не думал и не гадал тогда, двадцатилетний, но уже плотно пишущий, что когда-нибудь кто-либо напечатает хоть строчку из меня, не говоря уже о толстых литературных журналах Армении и России, что когда-нибудь выйдет в свет мой роман…
В плохом — в двадцать лет никогда бы не подумал, что может случиться так, что многие мечты когда-нибудь станут не актуальны лишь потому, что вовремя не сбылись. И о них уже не надо будет мечтать. Что с каждым новым годом некоторые иллюзии относительно этой жизни просто исчезнут, их станет все меньше и меньше, и что я, уже во всяком случае к сорока трем годам, не побываю во всех тех городах, о которых грезилось еще с детства. Наверное, как-то так. Одно я знаю точно: я также удивлюсь сейчас, сорокатрехлетний, если кто-то мне покажет мою жизнь восьмидесятитрехлетнего. Все это просто жизнь. В жизни что-то случается. В жизни что-то не случается. Теперь уже спокойно отношусь к таким вещам.
— Часто вспоминаешь блокаду? Не жалеешь, что довелось ее пережить?
— Ее невозможно забыть. Эту Эпоху Страшных Зим. И нам, взрослая жизнь которых началась именно с нее (школу я окончил в 1991 году, и мы, неподготовленные и не крепкие еще, не успевшие пожить прошлой жизнью, но впитавшие в себя ее идеи, сразу же оказались в хаосе, в состоянии, похожем на жизнь после Большого Взрыва), и людям старшего поколения. Причем, думая, анализируя теперь, осознаю, что мы многое не понимали тогда, потому что были молоды. Нам бы лишь встречаться, гулять, быть вместе… Больше досталось нашим родителям. Ведь им приходилось заботиться о нас, думать о том, как нас накормить, достать то да сё… Недавно говорили с братом, и вдруг нас осенило, что мама с папой, наверняка, не ели свои талонные 250 граммов хлеба, чтобы досталось нам, но мы тогда этого не знали, не понимали.
Да, я вспоминаю блокаду часто. С нее началась моя жизнь. И жизни сотни тысяч моих сверстников. Когда ничего не было. Вообще ничего (только покрасневшие от холода руки мамы и черный силуэт отца, сидящего у погасшей, опустошенной печки в пальто ночи напролет; он сутками не мог заснуть и только курил и курил свои папиросы без фильтра). Но это была наша молодость. Я жалею, что она была блокадной. Но я не жалею, какими мы были тогда. Я тогда учился писать, это спасало. Каждого что-то спасало. Впрочем, учусь писать до сих пор. И до сих пор спасает.
— Ты учишь своих детей жизни, исходя из этого опыта, или стараешься все забыть?
— Вообще, я считаю, что жизни нельзя научить. Жизнь сама учит, а мы лишь можем, исходя из возраста, опыта, посоветовать нашим детям поступить так или иначе в разных жизненных ситуациях. Посоветовать ту или иную книгу, музыку, фильм. Или постараться оберегать их, заботиться о них. Может, это и означает научить жизни, не знаю. Что касается той, блокадной жизни, я бы хотел забыть ее, но это априори невозможно, потому что это была моя жизнь. Человек никогда не может забыть какую-то часть своей жизни. Какие-то подробности, слова, люди забываются, конечно, но часть жизни — никогда (если, конечно, не случится какая-нибудь «амнезия»). Как из отходов восковых свечей делать новые свечи, как в домашних условиях печь хлеб, как правильно затопить печку, может, научу, может, нет. Важнее научить их правильно ориентироваться в той или иной ситуации и при этом оставаться людьми.
— Как ты оцениваешь наше время? Какое оно? Чем нравится, чем нет?
— Должен сказать, что у меня историческое мышление. Так уж сложилось. Наше время должно стать историей, чтобы я мог дать какую-либо оценку. С другой стороны, именно это самое историческое мышление позволяет мне многое понимать даже без того, чтобы вдаваться в разного рода «политики». Ну, например, понимать, что многое закономерно. Что в жизни вообще и в истории в частности действует принцип маятника. И никогда не может случится такого, чтобы этот маятник остановился. Именно это мышление позволяет мне ко многим вещам относиться спокойно. Не равнодушно, а именно спокойно. Ведь так должно было быть, исходя из того, что было. Думаю, неважно, нравится это время мне или нет. Это — мое время. Ведь никто не знает, был или буду я в другое время. Оно — мое.
— В нашем советском детстве мы постоянно слышали, что «а вот старшее поколение читало, а вы совсем не читаете». Затем пришли те, кто младше нас лет на десять, и мы стали примером читающего поколения. Сегодня то и дело сравнивают современных подростков со «святым поколением, которое глотало книги», и, о чудо, имеют в виду нас. А что ты об этом думаешь?
— Никакое поколение не лучше и не хуже. Просто другое. А по большому счету такое же. Ведь человек по сути своей не меняется. И вообще, даже добавлю банальное «все относительно». Мы можем сотни раз сокрушаться: «Как?! Ты не читал(а) „Таинственный остров“ (или „Три товарища“, „Фиесту“, „Сто лет одиночества“, „Чуму“)?! Как же ты живешь без того, чтобы не знать, как из двух часов раздобыть огонь?!» — но это мало что даст. Причем, представитель «молодого» поколения может усмотреть в нашем недоумении некий снобизм и будет не так уж и не прав. «Ну да, не читал. Ну и что?» — думаю я порой. Ведь пользы от того, что я знаю, что Леонардо придумал «сфумато», и это не что иное, как эффект передачи дымки, рассеянного света, никакой. Порой думаешь, зачем я это все знаю. Это — во-первых. Во-вторых, «непонятки» происходят от того, что у нас, «стариков», и у них, «молодых», разный язык понимания и объяснения мира (мироздания). В этом случае, согласитесь, глупо считать неправым того, язык которого ты не понимаешь. Тут нужно нанять или переводчика, или нужно выучить язык. Ни то, ни другое никогда не получится. Кстати, чем дальше, тем больше будет этих «непоняток». Ведь уже теперь фраза «Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!» малопонятна теперь. Молодой читатель просто не видел рыбу второй свежести, ведь в любом магазине рыба, которую он собирается сварить и съесть, плавает у него на глазах в аквариуме.
Тут хочу добавить еще одну мысль: никогда раньше жизнь не менялась так быстро, как за последние 30 лет. Информации так много, что прямо хоть вешайся. Скажем, даже можно «погуглить» — КАК УХАЖИВАТЬ ЗА ДЕВУШКОЙ? — и найти сотни тысяч результатов поиска. Мы же учились ухаживать на примере книжных героев, скажем, тех же «Трех товарищей». Отсюда невольно напрашивается вывод, что молодых нужно просто заинтересовать. Чтобы заинтересовать, нужно узнать их жизнь, а мы порой просто отгораживаемся от них полками тысяч книг и смотрим на них свысока. Напрасно! Они интересны, они правильнее порой смотрят на жизнь, они крепче стоят на ногах, потому что знают, что им хочется получить от этой жизни. Знаете, иногда при общении с ними (тем более, когда я преподавал в школе) мне казалось, что они старше, мудрее, опытнее меня во многих вопросах, что они знают жизнь больше меня (откуда они могут знать все это, если не читали «нужных книг»?!). У них можно научиться, понял я, одной очень важной мудрости — поменьше рефлексировать. И в-третьих: это неправда, что нынешнее поколение не читает. Читают. Как и раньше: кто-то читает, кто-то не читает. Так и теперь. Недавно я узнал, что в Ереване существует Клуб книголюбов. Они каждую субботу организовывают встречи-обсуждения, а если есть возможность, то и приглашают на эти встречи самих писателей или критиков. И это не два–три студентика, их много. Они «красивые, здоровые молодые люди», вовсе не «синие чулки», умно, грамотно говорят, мыслят. Думаю так: нужно оставить молодое поколение в покое (ах, это же всегда было, во все времена: Hey teacher leave us kids alone. All in all you're just another brick in the wall). И вместо того, чтобы осуждать и проявлять надменность, нужно пытаться понять, чего они хотят. Писать, издавать те книги, которые их могут заинтересовать. И поменьше ворчать. Время слишком быстро идет вперед.
— Поговорим о красоте. Что для тебя женская красота?
— Красота — это всегда, когда нравится. В своей изумительной книге «О любви» Стендаль пишет: «Но что такое красота? Это обнаружившаяся способность доставить удовольствие». То есть то, что нам нравится, мы и называем красотой. Есть ли абсолютная красота? Не знаю. В конце концов, поскольку всегда какую-нибудь красоту будут оценивать люди, то это всегда не будет абсолютной оценкой. К примеру, у меня в плэйере (я всегда ставлю режим «рандом») после 3-й части бетховеновской «Апассионаты» может пойти «Наверно, в следующей жизни, когда я буду кошкой… На-на-на». Что эта песня делает на моем плэйере? Красивая ж! Читай, мне нравится! Есть такая расхожая фраза, которую мы часто употребляем, когда видим какую-нибудь пару: «Что он/она в ней/в нем нашел/нашла?» Мы не понимаем. А секрет до удивления прост: любит. Мы называем красивым то, что любим. А любим потому, что нравится. Какой-то своей струной, с которой вдруг наша душа заиграла в унисон, каким-то движением глаз и так далее. Ведь когда мы любим, нам будет нравиться кривой нос, отвратительно большие руки или толстые ноги, и мы будем считать все это красивым. Тот же Стендаль назвал этот «эффект» кристаллизацией. И теперь, отвечая на вопрос, скажу: для меня женская красота — это когда мне нравится. Тут надо, конечно, перейти к подробностям (не кривой нос, не отвратительно большие руки, не толстые ноги), но я воздержусь. Считаю ли я Монику Беллуччи красивой? Да. Но я так же считаю красивой и Лайзу Миннелли, и Пенелопу Крус, хотя очень многие со мной поспорили бы.
— А что, кроме красоты супруги, стало причиной твоего брака?
— Любовь.
— О! Говорят, немногословность показатель глубины чувства. (Улыбается.)
— И здесь всем твоим читателям вспоминается опубликованный в «Неве» рассказ о Рите. Как восприняла его супруга?
— Я не уверен, что писателям задают такие вопросы. И тем не менее ты ждешь ответ на вопрос?
— Разумеется.
— Восприняла так, как и подобает жене пишущего человека - спокойно. В отличии от многих других читательниц, осудивших рассказ: “Этот рассказ ничему хорошему наших мужей не научит!”. Моя жена - мудрый человек и понимает, что я не «мемуарист».
— Хорошо. Перейдем к глобальным вопросам. Что ты думаешь о наших сорока годах, а также об их отличии от сорока годов наших родителей?
— Чтобы как-то идентифицировать, мне легче перевести все это на года, даты. Стало быть, когда моим родителям было 43, как мне сейчас, это был 1990-й год. Странное ощущение. Тогда, в 9-м классе они мне казались очень «взрослыми», «большими», что ли (неужели таковыми кажемся мы в глазах наших детей?). Когда, определившись со «временем», начинаешь проводить параллели, обнаруживаешь поразительные вещи и поражаешься: господи, да они же были очень молоды (!). Именно! Были очень молоды, когда наступил 91-й год, например. Были очень молоды, когда Армения очутилась в войне, в темной и холодной блокаде. Теперь понимаешь, что их жизнь разделилась на до и после. Понимаешь, что они никак не были приспособлены к новой жизни, будучи уже взрослыми-молодыми: ведь рухнула целая империя, рухнуло целое мироощущение, границы вселенной сузились до одной комнаты, единственно отапливаемой в квартире! Что касается нас, то я думаю, наоборот, в нашем мироощущении «пределы» все больше и больше расширяются. Конечно, до тех пор, пока не случится очередная «какашка». Ведь миры периодически рушатся, рождаются и исчезают звезды, галактики, рушится жизнь…
Армянский Музей Москвы и Культуры наций
