Анастасия Бабичева
Последние (№8)
Критическая статья
Опубликовано редактором: Карина Романова, 13.02.2009
Оглавление
1. Ованес Азнаурян. Последний полет Жанны (повесть).
2. Дан Маркович. Последний дом (повесть).
Последние (№8)
Критическая статья
Опубликовано редактором: Карина Романова, 13.02.2009
Оглавление
1. Ованес Азнаурян. Последний полет Жанны (повесть).
2. Дан Маркович. Последний дом (повесть).
Ованес Азнаурян. Последний полет Жанны (повесть).
Эта работа показалась мне близкой с самого начала, когда я поняла, что автор-мужчина пишет от первого лица героя-женщины. Согласитесь, в этом есть трансгрессия. Есть место для спора. А для меня лично есть повод для уважения. Я сама несколько раз пыталась говорить от имени мужчины. Сама себе делала замечание, что я вряд ли смогу правдоподобно передать точку зрения мужчины, потому что я – не мужчина, и что поэтому герои мои кажутся, скорее всего, чрезмерно женственными и сентиментальными. И сама же парировала: но лучше попробовать, чем вовсе не пытаться. Попробовать посмотреть на мир глазами Вечного Другого. А в случае Ованеса Азнауряна – Вечной Другой. И хотя в «Последнем полете Жанны» мой придирчивый взгляд нашел-таки пару мест, где можно погрозить пальцем, мол, а вот тут, уважаемый автор, женщина у вас совсем не получилась, я забывала об авторстве мужчины.
Написала предыдущий абзац и подумала, что немного поторопилась. Первым, что привлекло меня в этой повести и что показалось близким, была все-таки игра в правдоподобие. О пристрастии к подобным литературным эффектам я уже как-то писала. Повторяться не буду. Скажу только, что подобный способ оправдоподобить свой текст (имею в виду записи от издателей, редакторов и прочих вымышленных посредников) живет уже не одну сотню лет (вспомним, например, век XVIII с его вездесущей неоднозначностью). Но из-за своего почтенного возраста он не перестал быть рабочим, срабатывающим, хотя многие уверены в обратном. Поэтому мне стало приятно, что господин Азнаурян вспомнил об этом приеме.
Далее, на мое внимание привлекло вот что: в некоторых местах язык повести напоминает не слишком качественный перевод с английского. И в данном случае это работает поразительным образом: работает на аутентичность текста, будто это, и правда, записи американской писательницы, переведенные на русский язык не совсем гладко. Кроме того, эти псевдо-переводческие огрехи оживляют текст. Например, «Они погибли в автокатастрофе в 1978 году, на highway # 95, когда ездили из Норфолка в Вашингтон». Так и хочется подправить: здесь, конечно же, не «ездили», а «ехали»; видно, вышла путаница с особенностями Pat Simple. Или вот это: «Когда я вернулась домой, бабушки еще не было дома» (в обоих предложениях курсив мой). Переводчик во мне говорит: вероятно, в оригинале этой оплошности не было; что-то вроде «When I came back, granny was still out»… И разве это ни удивительный эффект обычных языковых шероховатостей?! Если автор скажет мне, что этот прием он использовал осознанно, я первой заявлю о его гениальности. Если же нет, лишний раз уверюсь, что язык – материя волшебная, живущая собственной жизнью.
Следующее: пока читала работу, одна литературная ассоциация сменялась другой. Прошлое Жанны – Амели Натомб, ее болезненная, больная юность, ее неразрешимые и неизлечимые проблемы маленького человека с большим миром, о которых трудно читать и которым трудно верить. Гелия в жизни Жанны – Иржи Грошек, потрясающий соблазнитель Иржи Грошек, его страсть и смерть, его фатальная красавица и неизменные древнегреческие аллюзии. Сами записи Жанны – Харуки Мураками, его ощущение неминуемой смерти, ожидание необратимого, его боязнь быть счастливой. И хотя языку «Жанны», на мой взгляд, очевидно не хватает интеллектуальности и изящности, как, например, у того же Мураками (ах, чуть-чуть бы дописать!), я считаю эту работу не просто близкой, но и хорошей. А если бы еще то самое «чуть-чуть»…
Эта работа показалась мне близкой с самого начала, когда я поняла, что автор-мужчина пишет от первого лица героя-женщины. Согласитесь, в этом есть трансгрессия. Есть место для спора. А для меня лично есть повод для уважения. Я сама несколько раз пыталась говорить от имени мужчины. Сама себе делала замечание, что я вряд ли смогу правдоподобно передать точку зрения мужчины, потому что я – не мужчина, и что поэтому герои мои кажутся, скорее всего, чрезмерно женственными и сентиментальными. И сама же парировала: но лучше попробовать, чем вовсе не пытаться. Попробовать посмотреть на мир глазами Вечного Другого. А в случае Ованеса Азнауряна – Вечной Другой. И хотя в «Последнем полете Жанны» мой придирчивый взгляд нашел-таки пару мест, где можно погрозить пальцем, мол, а вот тут, уважаемый автор, женщина у вас совсем не получилась, я забывала об авторстве мужчины.
Написала предыдущий абзац и подумала, что немного поторопилась. Первым, что привлекло меня в этой повести и что показалось близким, была все-таки игра в правдоподобие. О пристрастии к подобным литературным эффектам я уже как-то писала. Повторяться не буду. Скажу только, что подобный способ оправдоподобить свой текст (имею в виду записи от издателей, редакторов и прочих вымышленных посредников) живет уже не одну сотню лет (вспомним, например, век XVIII с его вездесущей неоднозначностью). Но из-за своего почтенного возраста он не перестал быть рабочим, срабатывающим, хотя многие уверены в обратном. Поэтому мне стало приятно, что господин Азнаурян вспомнил об этом приеме.
Далее, на мое внимание привлекло вот что: в некоторых местах язык повести напоминает не слишком качественный перевод с английского. И в данном случае это работает поразительным образом: работает на аутентичность текста, будто это, и правда, записи американской писательницы, переведенные на русский язык не совсем гладко. Кроме того, эти псевдо-переводческие огрехи оживляют текст. Например, «Они погибли в автокатастрофе в 1978 году, на highway # 95, когда ездили из Норфолка в Вашингтон». Так и хочется подправить: здесь, конечно же, не «ездили», а «ехали»; видно, вышла путаница с особенностями Pat Simple. Или вот это: «Когда я вернулась домой, бабушки еще не было дома» (в обоих предложениях курсив мой). Переводчик во мне говорит: вероятно, в оригинале этой оплошности не было; что-то вроде «When I came back, granny was still out»… И разве это ни удивительный эффект обычных языковых шероховатостей?! Если автор скажет мне, что этот прием он использовал осознанно, я первой заявлю о его гениальности. Если же нет, лишний раз уверюсь, что язык – материя волшебная, живущая собственной жизнью.
Следующее: пока читала работу, одна литературная ассоциация сменялась другой. Прошлое Жанны – Амели Натомб, ее болезненная, больная юность, ее неразрешимые и неизлечимые проблемы маленького человека с большим миром, о которых трудно читать и которым трудно верить. Гелия в жизни Жанны – Иржи Грошек, потрясающий соблазнитель Иржи Грошек, его страсть и смерть, его фатальная красавица и неизменные древнегреческие аллюзии. Сами записи Жанны – Харуки Мураками, его ощущение неминуемой смерти, ожидание необратимого, его боязнь быть счастливой. И хотя языку «Жанны», на мой взгляд, очевидно не хватает интеллектуальности и изящности, как, например, у того же Мураками (ах, чуть-чуть бы дописать!), я считаю эту работу не просто близкой, но и хорошей. А если бы еще то самое «чуть-чуть»…
